от некоего жутковатого ощущения. Как мне кажется, мы ощущали то же, что ощущает любой человек, совершивший нечто, что, как он знает, будет иметь далеко идущие последствия, которых он не может предвидеть[1925].
За несколько месяцев до этого, понимая, что поставки итальянских вин прерваны войной, Вигнер с трудом разыскал в винных магазинах Чикаго традиционную бутылку – fiasco – кьянти, которую он сохранил, чтобы отметить успешное завершение работы. Теперь он передал Ферми пакет из коричневой бумаги, в котором была эта бутылка. «Все получили по бумажному стаканчику, в который налили немного вина, – говорит Уоттенберг, – и выпили его молча, глядя на Ферми. Кто-то предложил Ферми расписаться на [соломенной] оплетке бутылки. Сделав это, он пустил бутылку по рукам, и ее подписали все, кроме Вигнера»[1926].
Интенсивность нейтронного потока в реакторе, зарегистрированная самописцем
Комптон и Гринуолт ушли, когда Уилсон начал выключать электронику. В коридоре Экхарт-холла Сиборг столкнулся с инженером из компании Du Pont, которого «распирали радостные новости»[1927]. Вернувшись в свой кабинет, Комптон позвонил Конанту, который работал в Вашингтоне, «в моей квартире в общежитии при Исследовательской библиотеке и собрании Гарвардского университета в имении Думбартон-Окс»[1928]. Комптон записал их беседу:
– Джим, – сказал я, – вам будет интересно узнать, что итальянский мореплаватель только что высадился в Новом Свете. – До этого я сообщал Комитету S-1, что до завершения реактора остается еще неделя, если не больше; поэтому я добавил, почти извиняющимся тоном, что «Земля оказалась не такой большой, как он предполагал, и он прибыл в Новый Свет раньше, чем ожидалось».
– Да что вы говорите, – взволнованно ответил Конант. – А туземцы вели себя дружелюбно?
– Все высадились в безопасности и остались довольны[1929].
Кроме Лео Сциларда. Сцилард, добившийся вместе с Ферми этим морозным декабрьским днем осуществления той грезы, которая явилась ему в другой стране серым сентябрьским утром, много лет назад, – возникновения нового мира на месте старого, – маячил на балконе – невысокий, полноватый человек в зимнем пальто. Когда-то он мечтал, что атомная энергия сможет заменить войны научными исследованиями, позволит человечеству покинуть тесную Землю и выйти в космос. Теперь он знал, что гораздо раньше такого исхода она должна еще более усугубить разрушительную силу войны, еще глубже погрузить человечество в пучину страха. Его глаза, прикрытые очками, моргали. Это был конец начала. Вполне возможно, это было начало конца. «Сначала там была целая толпа, а потом мы с Ферми остались наедине. Я пожал Ферми руку и сказал, что, по моему мнению, этот день будет считаться черным днем в истории человечества»[1930].
14
Физика и пустыня
В 1942 году Роберту Оппенгеймеру было 38 лет. К тому времени он проделал, по словам Ханса Бете, «огромную научную работу»[1931]. Физики всего мира считали его известным и уважаемым теоретиком. Однако до летних исследований в Беркли мало кто из коллег считал Оппенгеймера способным на решительное руководство. Хотя за 1930-е годы он стал человеком гораздо более зрелым, сохранившиеся у него привычки, особенно склонность к едким высказываниям, вероятно, скрывали его зрелость от коллег. Однако именно 1930-е подготовили Оппенгеймера к той трудной работе, которая предстояла ему теперь.
Яркая внешность ученого хорошо запомнилась его новому другу и поклоннику этого десятилетия, профессору Университета Беркли, переводчику французской литературы Хакону Шевалье.
[Оппенгеймер] был человек высокий, нервный и целеустремленный; он передвигался странной походкой, своего рода толчками, постоянно размахивая руками и всегда несколько склонив голову набок, причем одно его плечо оказывалось выше другого. Но замечательнее всего была его голова: ореол тонких, вьющихся черных волос, тонкий, острый нос и особенно глаза, неожиданно голубые и обладавшие странной глубиной и проницательностью, но в то же время выражавшие совершенно обезоруживающую искренность. Он был похож одновременно на молодого Эйнштейна и на мальчика-переростка из церковного хора[1932].
Портрет, который рисует Шевалье, подчеркивает моложавость и восприимчивость Оппенгеймера, но упускает из виду его склонность к саморазрушению: постоянное курение, вечный кашель, на который он также вечно не обращал внимания, разрушающиеся зубы, почти постоянно пустой желудок, который он атаковал своими любимыми мартини и невероятно острой пищей. Истощенность Оппенгеймера свидетельствует о том, что он боялся впускать в себя мир. Он стеснялся своего тела и редко позволял себе появляться на людях, например на пляже, раздетым. На работе он носил серые костюмы, голубые рубашки и начищенные черные ботинки. Дома (сначала в маленькой квартире; потом, после женитьбы, в элегантном доме на холмах Беркли, который он купил, заплатив чеком, в первый же день, когда осматривал окрестности) он предпочитал джинсы и синие рабочие рубашки из легкой хлопчатобумажной ткани. Широкий ковбойский ремень с серебряной пряжкой удерживал джинсы на его тощих бедрах. В 1930-х годах такой наряд еще не был привычным – Оппенгеймер перенял его в Нью-Мексико, – и эта деталь тоже отличала его от остальных.
Женщины находили его красивым и эффектным. Перед выходом в свет он иногда присылал гардении не только своей спутнице, но и спутницам своих друзей. «На праздниках он бывал великолепен, – замечает одна из его знакомых, знавшая его в более позднем возрасте, – и женщины его просто обожали»[1933]. Вероятно, причиной такого восхищения была его неизменная заботливость. «Он, – пишет Шевалье, – всегда без видимых усилий проявлял внимание и чуткое отношение ко всем присутствующим и постоянно предупреждал невысказанные желания»[1934].
Мужчин он мог раздражать или забавлять. Эдвард Теллер познакомился с Оппенгеймером в 1937 году. Их встреча, говорит Теллер, была «мучительной, но характерной. В тот вечер, когда я должен был выступать на коллоквиуме в Беркли, он повел меня ужинать в мексиканский ресторан. Тогда у меня еще не было того опыта публичных выступлений, который я приобрел потом, и я с самого начала несколько нервничал. Блюда были настолько горячими, приправы настолько острыми – чего можно было ожидать, зная Оппенгеймера, – а его личность настолько подавляющей, что я потерял голос»[1935]. Эмилио Сегре отмечает, что Оппенгеймер «иногда казался дилетантом и снобом». В 1940-м Энрико Ферми, приезжавший тогда в Беркли с лекцией, любопытства ради сходил на семинар, который один из питомцев Оппенгеймера проводил в стиле своего учителя. «Эмилио, – в шутку говорил потом Ферми Сегре, – я старею и дряхлею. Я уже не в силах уследить за высокоумными теориями, которые развивают ученики Оппенгеймера. Я сходил к ним на семинар и был подавлен своей неспособностью их
