Холодно. Минус 46 градусов по новому стилю, ветер слабый, небольшая облачность. Готовлю усиленный завтрак. Устилаю дно кастрюльки ломтиками сервилата, сверху крошу сыр и все это грею — должна получиться пицца, но получилось нечто довольно неаппетитное, плавающее к тому же в жиру полностью расплавившегося сервилата. Зная, что Джеф не слишком любит сыр, считая его очень жирным и вредным для здоровья (хотя масло ест в огромных количествах), на всякий случай спрашиваю, хитро формулируя вопрос: «Мистер Сомерс, вы предпочитаете сначала манную кашу, а затем вот эту… пиццу или же наоборот?» Джефа просто так голыми руками не возьмешь. Он отвечал: «Ну что вы, мистер Боярский, ведь это вы сегодня готовите, так что, пожалуйста, сами определите последовательность этих блюд, мне все равно!» Я выбрал пиццу, и на этом завтрак закончился. Бедный мистер Сомерс о каше даже и не вспомнил.
Мы увидели Комсомольскую около полудня, когда до нее оставалось 13 километров. На горизонте появилось множество черных точек, квадратов и даже силуэт самолета. Создавалось полное впечатление, что мы приближаемся к какой-то крупной базе. Восток с такого же расстояния выглядел куда менее солидно. Я объяснил ребятам, что это в основном оставленные на Комсомольской многочисленными походами сани с топливными цистернами, сломанные тягачи, емкости для заправки самолетов, летающих по трассе Мирный — Восток, а силуэт самолета — своеобразный памятник везению уже знакомого нам летчика Виктора Голованова. Несколько лет назад его самолет потерпел аварию при взлете с Комсомольской. По признанию самих летчиков, взлет с Комсомольской труднее, чем даже с Востока, из-за худшего скольжения и большей высоты станции над уровнем моря. Мне самому приходилось несколько раз взлетать с Комсомольской, и я помню, как всех нас, пассажиров и членов экипажа, кроме двух пилотов, во время взлета отправляли в хвост самолета, чтобы облегчить отрыв от полосы. И вот тогда, несколько лет назад, Голованову удалось оторвать машину, но она, не набрав необходимой скорости, стала терять высоту. Виктору не хватило буквально секунды на то, чтобы вновь выпущенные самолетом шасси успели встать в замки. Самолет сел на нерасправленные «ноги», и это, конечно, смягчило удар, никто из экипажа не пострадал, но самолет пришлось навсегда оставить на Комсомольской.
Сама станция — это, по сути, три домика, один из которых, жилой, находится под снегом, а два других — электростанция и радиостанция с кают-компанией — на поверхности. Километрах в семи от станции мы остановились на обед. Это было в наших правилах — всеми доступными способами продлевать ни с чем не сравнимый по своему эмоциональному воздействию момент завершения каждого этапа экспедиции, момент встречи с новыми людьми, с новой силой пробуждавший в нас воспоминания об иной, оставленной нами полгода назад жизни и напоминавший нам о скорой предстоящей встрече с ней… Точно так же, не спеша, мы обедали у Южного полюса, и вот сейчас, расположившись как можно более комфортабельно, под прикрытием нарт, мы неторопливо обедали… Понятно, что разговоры вертелись главным образом вокруг предстоящего отдыха на Комсомольской, но вдруг Этьенн резко переменил тему: «Ребята, я думаю, что нам надо постараться прийти в Мирный раньше, чем Месснер придет в Мак-Мердо». Возникла пауза — уж очень неожиданно это прозвучало. «Почему ты вдруг вспомнил Месснера?» — спросил я. «Ты знаешь, — ответил Этьенн, — я подумал, что если он придет раньше нас, то у него появятся все основания для заявления, что именно он первым пересек Антарктиду без использования механических средств». — «Ерунда! — убежденно ответил я. — Во-первых, он начал не с берега, то есть вовсе не пересекал Антарктиду в прямом смысле этого слова, а во-вторых — он шел по вдвое более короткому маршруту! А это большая разница!» — «Для тебя, может быть, — с улыбкой сказал Этьенн, — но не для прессы! Прессе важно, кто был первым. Первым, понимаешь!» Я сказал, что если ориентироваться на прессу, которой все равно и которая не видит никакой разницы между двумя нашими экспедициями, то мне тогда абсолютно безразлично, кто будет первым — мы или он. Мне гораздо более важно знать самому и быть безо всяких натяжек уверенным в том, что мы сделали все честно до самого конца. «Не может такого быть, чтобы тебе было все равно, — усомнился Этьенн. — Неужели тебе не было бы обидно, если бы ты вот сейчас, вернувшись домой, вдруг узнал из газет, что за неделю до тебя Антарктиду пересек, ну скажем… — Этьенн на мгновение задумался, подбирая подходящее к случаю имя, и, вспомнив единственного советского путешественника, которого знал, сказал: — Ну, скажем, Шпаро!» Я совершенно искренне отвечал: «Нисколько, потому что я бы знал истинное положение дел, я бы знал, что маршрут нашей экспедиции самый сложный и это давало бы мне постоянное моральное преимущество, которое позволило бы мне во всяком случае не впадать в отчаяние при виде подобной кажущейся несправедливости». Вообще после всего того, что нам удалось совершить, после всех тех испытаний, которые мы пережили, если нам еще удастся нормально и без потерь финишировать, то главное, что я смог бы сказать на финише, не помышляя о большем: «Скажи еще спасибо, что живой!» Я попытался пояснить свою мысль и перевести несколько строф из стихотворения Высоцкого на эту тему, но чувствовалось, что все это было далеко от Этьенна и разделявшего его озабоченность Стигера. «Черт его знает, — подумал я, — может быть, они допускают, что Месснер сможет сделать такое заявление, зная о нашей экспедиции. Я, например, не мог этого допустить». Тем не менее мы приняли решение постараться прийти в Мирный 24 февраля, почему-то надеясь, что в этом случае мы обязательно перегоним Месснера (откуда нам было знать тогда, что Месснер и Фукс финишируют на Мак-Мердо ровно через десять дней после нашего исторического комсомольского соглашения). Почему именно двадцать четвертого? А потому, что это была суббота — лучшее время для прямого репортажа и единственно возможная дата, на которую могли бы согласиться устроители нашей встречи в Мирном вместо запланированной даты 3 марта. Чтобы попасть в Мирный к этому сроку, нам надо было идти со средней скоростью 45 километров в сутки, а впереди была еще Пионерская со своей штормовой погодой… Но решение принято, вперед к Комсомольской!
Нас встречали. Как водится в таких случаях, собаки обрели второе дыхание, и мне пришлось стараться изо всех сил, чтобы удержаться впереди. Так мы и финишировали на огромной скорости к большому, наверное, удивлению всех встречающих нас ребят, ожидавших увидеть изможденных, едва плетущихся заиндевевших путешественников. Ко мне подошел среднего роста плотный мужчина с окладистой седой бородой, в очках, скрывавших всю остальную, не покрытую густой порослью часть лица. «Витя, не узнаешь?» Я присмотрелся: «Нет!» — «Да это же я, Горбачев!» — и незнакомец снял очки. Я моментально признал в нем старейшину антарктических магнитологов Валентина Горбачева. Наши антарктические тропы неоднократно пересекались в прошлом. Мы обнялись. «Валя, куда мы можем поставить собак?» — спросил я. «Ты знаешь, места у нас хватает, — он повел рукой в сторону перепаханного гусеницами снежного поля, примыкающего к строениям станции, — но лучше спроси у начальника. А вот и он сам», — показал он рукой в сторону приближающегося к нам невысокого коренастого мужчины, одетого, как и весь рядовой состав, в черную, видавшую виды «каэшку» и валенки, подшитые толстым войлоком. «Сергей, — представился он, протянув мне широкую теплую ладонь. Поскольку на вид Сергею было никак не меньше пятидесяти, я на всякий случай справился об отчестве и далее называл его уже Герасимыч. Он сразу показал мне несколько мест, где мы могли бы разместить своих собак. Мы выбрали относительно ровную площадку перед небольшим, выкрашенным зеленой краской стареньким домиком кают-компании. На стене ее было написано большими белыми буквами: «Станция Комсомольская. Высота 3498 метров, долгота 97 градусов, широта 74 градуса». Мы распрягли собак и пошли в каюту, где в небольшой комнатке с низкими потолками был накрыт стол для чая. На столе стояли тарелки со столь знакомой нам сырокопченой колбасой, сыром, сухарями, стояли банки с черносмородиновым вареньем и сгущенным молоком. Здесь же вокруг стола на полках были сложены все теплолюбивые продукты нехитрого ассортимента; все остальное, не боящееся холода, находилось в просторном тамбуре, отделяющем кают-компанию от радиостанции, размещавшейся здесь же, под одной с нею крышей. На торцевой стене под портретом Горбачева — но не Валентина, а Михаила — виднелось красочное панно из самых разнообразных винных и водочных наклеек, которое пересекал набранный крупными красными буквами девиз: «Трезвость — норма жизни!».
