…Ты отнимаешь у меня все надежды? Ты ее действительно любишь? Я была заблужденьем? Так это уже безусловно верно, и ты не услышишь ни слова из тех, с которыми я обращаюсь к тебе в моих двух предыдущих письмах? Дня меня ты выбираешь ужас и смерть? Что ж, — да будет! Знай, знай, что ты убиваешь меня! Живи с этой мыслью! Наслаждайся покоем Вашей жизни и знай, что это за упокой моей души, моей жизни и всего моего существа. Если ты не в силах ее оставить и ничего изменить, ничего!! то и я не в силах изменить моих чувств. Они от меня не зависят. Прими мою гибель на свою совесть, живи с этим сознаньем и будь счастлив, если можешь. Я говорила тебе иные слова, я не отказываюсь ни от одного из них, и если ты способен на все, о чем я тебя прошу в последний раз сегодня в утреннем письме, — мы будем вместе, нам возможно жить. Если и этого не можешь — что я скажу! Смотри в ужас смелыми глазами — он будет, ты его творишь. За «рай» спасибо! Не упрекаю, не проклинаю, но, подходя, нужно было спросить себя и ответить, а не давать лживых клятв….
29 октября /11 ноября 1909 г. Париж.
.. В Москву я еду. Здесь томиться не могу. Помни и знай одно: это последний раз ты еще можешь что-то выбрать. Потом будет поздно. Это не угроза, это правда, — я погибаю совсем. Прочти мои письма, рассмотри свою душу, взгляни в будущее — и ответь. Я прошу у тебя возможного, если откажешь и в этом, значит, не любишь и никогданелюблл, и всегда лгал. Хочешь ли ты остаться совсем без меня? Можешь ли? Спроси себя строго в последний раз. Неужели 5 лет были одним обманом? Неужели действительно из любви к ней ты способен меня убить!! Валерий, Валерий, Валерий! вспомни! всё! Может быть, ты ошибаешься сейчас! Ты болен, расстроен. Милый Валерий, этого не может быть, чтобы так жестоко ты поднял руку на меня. Но — да будет! Если мне погибать, я не убегу, не спрячусь от судьбы.
Прощай! Жду ответа. Ты не знаешь, как я живу. Видит Бог — это страшная жизнь. Долго мне не вынести ее. Ах, спаси или погуби скорее. Моя жизнь и душа в твоих руках…
…ты в ужасе, что я еду в Москву. Боже мой! Валерий, Валерий, что сделали с твоей душой! Как мог ты стать таким чужим и жестоким!..
31 октября/13 ноября 1909 г. Париж.
Не бойся моего приезда. Я буду смирять мое горе, как это делаю здесь. Теперь уже без счета, без малейшей осторожности, — через час или два…. Мне все равно. Ты отвергаешь меня — зачем мне жизнь! Успокойся, мой милый! говорю тебе это нежно. Это все, чем могу я утешить тебя в том безнадежном мире, куда ты меня привел после нашей погибшей жизни вдвоем. Не сердись, право, нечем мне больше успокоить тебя. И сейчас я не плачу, не падаю в отчаянии, — делаю все, что нужно, собираюсь, тону < в лихорадке, голова вся горит, сердце перестает биться. Так мне теперь нужно жить, — ты сказал… Прощай, Валерий. Еду не сегодня, потому что поеду в II 1-м классе, только от Варшавы во втором, и чувствую себя такой больной, что, кажется, не выдержу бессонную ночь. Может быть, к завтраму отдохну немного. Не встречай меня, очень прошу. Совсем не могу встретить тебя таким на вокзале среди чужих. Дай мне иную встречу. Она мне кажется необходимой. Я хочу не из писем, а глядя тебе в глаза, от тебя самого услыхать все…
Мне сейчас ужасно, Валерий! Но ты уже этого не представляешь…
26 ноября 1909 г. Москва.
Валерий, в эту ночь в припадке какого-то внезапного острого ясновидения я поняла, что было для меня смутным и темным в этот месяц. Теперь я знаю, почему ты приходил всегда непобедимо чужой, почему так упорно избегал приходить по вечерам, хотя у тебя были и свободные, и многое, многое стало мне ясным, многое такое, о чем стыдно говорить, настолько это интимно, болезненно интимно и неуместно уже между нами. Ты «верный любовник», Валерий!.. Ты не хотел изменять ей со мной в этот месяц вашего возобновившегося сближения. Правда, ты от меня не скрыл самого факта, но я говорю не о том «долге», который, как ты говоришь, «приходилось иногда выполнять». Нет, все иначе, — так, как бывало всегда, когда ты возвращался от меня, после долгого времени со мной. Ты сознавался потом сам, что вы бросались друг к другу с настоящей страстью. В первый раз точно молния вспыхнула в мозгу эта мысль, такая безусловная, что ничем уже нельзя меня разуверить. Боже мой! Валерий, зачем же ты унижал меня так безжалостно! Ты, который поклялся мне в Париже больше не лгать никогда… Зачем все-таки приходил и лгал каждым словом, каждым движеньем. Я помню беспомощное выражение твоего лица, когда я спрашивала пряжо. Но неужели так сладка, так необходима ложь твоей темной душе?!. Или ты узнал, что я — та болезнь твоей души, от которой ты тоже не жожешь освободиться, и чтобы иметь возможность прийти, когда наступит ее пароксизм, ты расчетливо лгал, высчитывал в уме, что может произойти без лжи? Как мог ты так оскорбить мою любовь? Неужели ты думал, что можешь от меня что-то скрыть? Разве напрасно и бесчувственно была я около тебя пять лет? Я знаю все оттенки твоих поступков и настроений, все внутренние струны твоей души звучат для меня отчетливо и ясно. Можешь ли ты скрыть от меня даже под упорной ложью хотя какую-нибудь перемену твоих чувств? Может быть, поздно, но я узнавала всегда. Ах, зачем ты унижал меня так грубо, так незаслуженно грубо! Отчего не сказал прямо: «Да, я теперь с ней всецело, если можешь вынести это, — останься, если не можешь, — поступай, как знаешь». Нужны ли мне были твои подаяния, когда настоящую нежность и страсть в это же врежя отдавал ты одной ей?.. Конечно, в эти дни и недели ты не мог ничем обидеть ее. Я знаю, каким заботливым и нежным бываешь ты в такие периоды твоих чувств. И существует еще какая-то нежная благодарность, которая в эти дни не может позволить войти в жизнь ничему постороннему, тягостному для той, с которой ты связан так близко. Мне ужасно думать и говорить все это, каждым словом я режу что-то живое внутри себя самой. Но промолчать, дать тебе возможность думать, что я хорошо и верно обманута… И если к ней влеклось твое тело, как мог ты, как осмелился хотя один раз приблизиться ко мне? Как помрачает сознание любовь, — ведь несмотря ни на что, я еще верила твоим оправданиям, — «болен, расстроен, занят». А все твои поступки до одного говорили и кричали, что это ложь, что просто настал один из ваших «медовых месяцев», когда ты покаянно предаешься ей, может быть, с искренним раскаянием отрекаясь от меня, от шести недель в Париже, от этого «припадка твоей болезни». Она так и называет твои чувства ко мне, ты сам говорил. Ты не можешь уже разуверить меня ничем. Внутренним зреньем я увидала все это почти в образах, точно стояла в открытых дверях Вашей семейной спальни. Я в первый раз пишу тебе об этом, мне больно и страшно произносить все эти слова… Но, Валерий, Валерий, как мог ты так обидеть меня и мою любовь! Я укоряю тебя за ложь. Это преступная ложь, ты клялся, что ее не будет никогда. На последние мои письма не отвечай и «говорить о нас» не приходи. Не спрашивай обо мне у Сережи и не говори по телефону с Надей. Не обижай меня еще, так выражая интерес к моей жизни. Какое, наконец, тебе дело до меня? Разве не выразил ты в этот месяц безучастия ко мне самого ясного? Зачем же этот вздор: «Как здоровье Ниночки, как она поживает?»… Прими мое решение вычеркнуть себя из твоей жизни как последнее и окончательное. Я сказала тебе в Париже в мои самые счастливые дни, что к прежним формам нашей жизни вернуться не смогу. Тогда — близкий и чуткий к каждому моему ощущению, ты это понял. Вспомни, Валерий… Прошу тебя очень, — отойди от меня совсем. Не унижай моего горя этими страшными встречами с тобой — ее мужем и любовником. Не возвращайся, как в прошлый раз, точно ты не поверил в мое решение. Мы не можем быть вместе. Что-то такое чудовищное лежит между нами, что мне невыносимо тебя вспоминать. Хочется проклясть Париж и все дни с тобой. Я глупая, глупая! Как не могла я понять давно, — да ведь ты просто счастлив с ней, как счастливы многие с женщинами, которых, любя, выбрали они на всю жизнь. Я — это какой-то странный нарост на твоих чувствах, болезнь души, от которой постоянно ты пытаешься освободиться. И как слепая, как безумная, я ждала, что для меня ты оставишь ее! Как поздно говорить теперь, когда этой любви я отдала все до последних капель крови. Но если я доживу до того часа, когда ты, пресытившись твоими семейными восторгами, вновь придешь ко мне, — что ты найдешь у меня? Понял ли ты, видишь ли, как разрушилось все, что ты называл во мне своим за один этот месяц? И если бы еще я могла тебя возненавидеть! Я уже знаю, знаю, что весь ты для меня ложь, что только унизительна твоя любовь — болезнь, которая держит меня в прихожей твоей жизни с ней, — и так страдаю и так тебя люблю!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
