За свои тридцать шесть лет он объехал чуть ли не полсвета и перепробовал множество занятий. Он до сих пор сохранял в походке легкую матросскую раскачку. Это как нельзя лучше дополняло его облик, придавало ему ту уверенную вальяжность, которая в тюрьме вызывает у людей почти благоговейный трепет. К тому же в глазах профессиональных солдат ничто не окружено таким романтическим ореолом, как вольная жизнь моряка. И еще в армии питают огромное уважение к печатному слову. А Джек Мэллой прочитал уйму всякой всячины. Казалось, он наизусть знает биографию кого угодно, от знаменитого Джона Рокфеллера до мало кому известного генерала Филиппинской дивизии Дугласа Макартура. Кроме того, он на каждом шагу цитировал книги, о которых и не слышал. Но для поддержания его легендарной славы эти замечательные качества были даже не нужны. Джек Мэллой был не из тех, кому приходится свою славу зарабатывать: венок героя ему бесплатно сплела фантазия заключенных.
Он родился в семье окружного шерифа в Монтане в 1905 году, и, когда в семнадцатом его отец стал рьяно сажать членов профсоюза Индустриальных рабочих мира, то есть уоббли, Джеку было тринадцать лет. С этого все и закрутилось: профсоюзники приохотили его к книгам. Незаметно для себя он увлекся чтением всерьез, он читал те книги, с которыми уоббли не расставались даже за решеткой. В благодарность он предложил помочь им сбежать из папашиной тюрьмы. Они отказались, и тогда-то он постиг первый урок науки пассивного сопротивления, а впоследствии сам стал страстным его проповедником.
— Они этот метод применяли, — рассказывал он Пруиту, — но не использовали в достаточной мере. Они не понимали самый принцип. В этом была их величайшая и, черт возьми, единственная ошибка! Но ее одной хватило, чтобы они рухнули. Они верили в силу активных действий. У них так и в уставе было записано. Убивали они в десять раз меньше, чем им приписывали, и раз в двадцать меньше, чем убивали их. Но дело в том, что теоретически они верили в преимущество активной борьбы, и погубила их как раз ошибка в абстрактной логике.
Но все равно все они были великие люди. Если бы с их смелостью и умом они поняли еще и принцип пассивного сопротивления, их бы не сломил никто.
Ты их не помнишь. Ты тогда был еще слишком мал. А может быть, даже еще не родился. Но таких, как они, не было никогда — ни до, ни после. Они называли себя материалистическими экономистами, но на самом деле у них просто была своя собственная религия. Сезонники и бродяги, они были вроде нас с тобой, но их объединяла мечта, которой у нас нет. И эта мечта помогла им стать великими. Вера в эту мечту дала им могучую силу… А как они пели! Ты такого не слышал. Так могут петь только истинно верующие!
Самые яркие воспоминания его отрочества были связаны с уоббли. Он помнил, как небольшими группами по десять-двенадцать человек они в осеннюю страду стекались с полей на свой очередной открытый диспут, как сидели на подоконниках зарешеченных окон окружной тюрьмы и пели песни, сочиненные для них Джо Хиллом, или написанную Ральфом Чаплином «Солидарность навсегда», и раскаты их голосов мощной рекой затопляли городок, проникая во все щели.
— В городе жилось бы спокойнее, если бы их не разгоняли и не мешали им декламировать конституцию на всех углах. Они бы тогда перекочевали дальше…
Когда он решил, что в знак протеста сбежит из дома, уоббли, сидевшие в тюрьме его отца, трезво посоветовали ему запастись официальным документом — свидетельством о рождении.
— Знаешь, парень, сказал мне один, это смешно, но ты себе не представляешь, как часто тебе придется доказывать, что ты не эмигрант, а настоящий американец. Его фамилия была Брэдбери. — Мэллой усмехнулся. — Того, который мне это сказал. И его деды воевали с французами и индейцами еще задолго до революции.
Один из них подарил ему в дорогу книжицу Веблена «Теория праздного класса» и «Маленький красный песенник» с песнями Джо Хилла, и с того дня он всегда носил с собой в мешке, или в узелке, или в чемодане, или в матросском ранце стопку новых, еще не прочитанных книг и не отступал от этой традиции даже в армии. Первой книгой, которую он купил самостоятельно на первую в своей жизни получку, были «Листья травы» Уолта Уитмена; в последующие годы он покупал «Листья травы» еще раз десять, и каждый новый экземпляр зачитывал до дыр, как и самый первый. Еще он с этой получки внес вступительный взнос в союз Индустриальных рабочих мира, и ему выдали красный членский билет. Остальные деньги он потратил на первую настоящую пьянку и на первую в его жизни женщину. Домой он так и не вернулся.
— Мне нужен был только предлог, — говорил он. — Я просто дожидался случая. Мой отец чересчур ревностно охранял закон, а мать была чересчур ревностной христианкой. Против такого сочетания бессилен любой сын, и надо было бежать. Я еще до знакомства с уоббли понял, как все ненавидят слишком сознательных полицейских и слишком религиозных дам. А самое главное, я не хотел, чтобы меня тоже ненавидели.
И началась бродячая жизнь — сезонные работы на уборке урожая, кочевые лагеря лесорубов… Он был теперь настоящий уоббли, в его красном билете члена ИРМ стояла отметка об уплате взносов. Его не могли забрать на войну, он был еще слишком молод, и он всегда носил при себе свидетельство о рождении, хотя, как правило, никто его у него не требовал. Постепенно он познакомился с тюрьмами уже не как сын шерифа. Когда 28 сентября 1918 года посадили сто одного члена ИРМ, он присоединился к движению протеста и вместе с другими пытался создать фонд помощи заключенным. Те два года, когда лидеров ИРМ то выпускали из тюрьмы Ливенуорт, то снова сажали, он отдавал в этот фонд почти весь свой заработок. Он даже урезал свои расходы на проституток. Он никогда не был знаком ни с одним из членов Исполкома ИРМ, и никого из них ни разу не видел, но со временем начал боготворить и Била Хейвуда, и Ральфа Чаплина, и Джорджа Андрейчина, и Реда Дорана, и Гровера Пери, и Чарли Эшли, и Гаррисона Джорджа, и всех остальных — он преклонялся перед ними, наверно, даже больше, чем ветераны движения, которые знали их лично. Он работал изо всех сил, чтобы им помочь, и продолжал запоем читать. Он чувствовал, что проходит какую-то школу, к чему-то себя готовит.
Но прежнее единство уоббли уже дрогнуло и начало распадаться. Затеянный в военное время судебный процесс и приговоры узникам Ливенуорта сокрушили мощь ИРМ. Откалывались фракции, возникали враждующие группировки. Но он продолжал читать, он хотел быть во всеоружии. Он стал одним из первых узников «Централа» в штате Вашингтон, где сначала оскопили, а потом линчевали Уэсли Эвереста и впоследствии приговорили к смертной казни еще семерых уоббли по обвинению в преднамеренном убийстве, но он, по счастью, попал в ту группу молодых ребят, которых спас старик адвокат Майк Шиган. Ему удалось избежать участи Уэсли Эвереста и судебного процесса. Он пробился на юг, в Калифорнию, вступил в профсоюз портовиков и продолжал читать.
Затем три года, пока ИРМ формально еще существовал, он мотался по Калифорнии, примыкая к изолированным друг от друга ячейкам, которые делали вид, что функционируют, и платили членские взносы одна другой, и все так же боролся за освобождение из Ливенуорта еще сидевших там лидеров ИРМ, давно всеми забытых. В Калифорнии он с восхищением изучил историю деятельности Джека Лондона, а также Джорджа Стерлинга, Эптона Синклера и всех тех, кто входил в Сан-Францисский кружок социалистов, от которого к тому времени тоже остались только воспоминания. Лондона он любил почти так же горячо, как Джо Хилла. И он продолжал читать.
А потом случилось то, что давно назревало — ИРМ окончательно распался. Джек Мэллой продолжал читать книги, недоумевая, к чему же он себя готовит, и в конце концов решил стать матросом. Ему было девятнадцать лет. Завершилась целая эпоха в его жизни.
В каких только портах он не бывал: от Гамбурга до Манилы, от Шанхая до Лондона. Кем только не работал между рейсами: от буфетчика до экскурсовода. И каких только женщин не знал: от тоненьких японских гейш до пышных немецких барменш.
— Я ни разу не спал с женщиной, которую бы не любил. Позже она могла мне из-за чего-нибудь и разонравиться. Но в ту минуту, когда я был с ней в постели, я ее любил. Я не пытаюсь это ни как-то объяснить, ни оправдать — это просто проверенный факт. И по моим наблюдениям, у большинства мужчин точно так же, но они в этом не сознаются и предпочитают не говорить на эту тему.
Поразмыслив и покопавшись в своем прошлом, Пруит с некоторым смущением был вынужден признать, что он тоже не исключение.
— Я не предлагаю никаких рецептов, как это увязать со структурой общества будущего. — Мэллой усмехнулся. — Но до конца двадцатого века кому-нибудь придется об этом подумать. Кстати, отчасти потому я и не женюсь.
