Для нас приготовили икру самого большого осетра из пойманных; животное могло весить 300-400 килограмм; его икра заполнила восемь бочонков примерно по десять фунтов. Половину икры засолили, другая ее половина подлежала употреблению в свежем виде и, будучи законсервированной, служила для подношений на всем пути до Тифлиса; засоленная икра попала во Францию, где была роздана, в свою очередь, но не вызвала такого же энтузиазма, с каким была встречена в виде наших подарков в Кизляре, Дербенте и Баку.
Есть два объекта внимания, ради которых самый скупой русский всегда готов совершать безумства: икра и цыганки. О цыганках я должен был бы говорить в связи с Москвой, но признаюсь, что эти обольстительницы, с жадностью поглощающие состояния сыновей из русских семей, оставили в моей памяти такой блеклый след, что, говоря об особенностях Москвы, про них я забыл напрочь.
В четыре часа вечера нам просигналил пароход; мы возвратились на борт, обогащенные десятью бочонками икры, взамен которых нечего было предложить, и сытые самым гнусным спектаклем, какой можно увидеть, спектаклем ее приготовления. День выдался утомительный, поэтому, несмотря на настойчивое приглашение месье Струве, поехали прямо в дом Сапожникова, где нас ожидали обед и постели, ибо поиск начальника полиции увенчался успехом: у Муане были матрас, подушка и простыня! Вторая простыня, накрываться, с самого начала была признана лишней. Дело в том, что первая у Муане была сшита мешком со сквозными верхом и низом для большей свободы движений головы и ног. Слуга, который мне стелил, и мою вторую простыню считал такой же бесполезной, так что каждый вечер я находил ее аккуратно сложенной под подушкой.
На следующий день, в восемь часов утра, нас ожидал пироскаф [пароход] В е р б л ю д. Едва подошла к нему наша лодка, как от берега отчалила другая, с четырьмя дамами, находящимися под покровительством месье Струве. Одна из них была сестра княгини Тюмень - княжна Грушка, воспитываемая в астраханском пансионате, где она изучала русский язык. Она воспользовалась обещанным нам праздником, чтобы навестить сестру. Другие три дамы: мадам Мария Петриченкова, жена офицера бакинского гарнизона; мадам Екатерина Давыдова, жена лейтенанта флота на известном Т р у п м а н н е, который должны были нам одолжить, если он когда-нибудь вернется из Мазендерана; и мадмуазель Врубель, дочь отважного русского генерала, прославленного на Кавказе и умершего несколько месяцев назад, по которому она еще носила траур. Эти три дамы - мы их уже встречали на вечере у месье Струве - говорили и писали по-французски как француженки.
В своем положении жен и дочери офицеров они были точны по-военному. Что же до нашей калмыцкой княжны, то звонок в пансионате разбудил ее в семь часов.
Итак, эти дамы, как я уже сказал, были очень образованы и находились в курсе дел нашей литературы; но они очень хорошо знали лишь произведения: и очень мало об их творцах. Поэтому я должен был рассказать им о Бальзаке, Ламартине, Викторе Гюго, Альфреде де Мюссе и, наконец, обо всех наших поэтах и романистах. Невероятно, как справедливо, пусть инстинктивно, можно сказать, судили о наших замечательных людях молодые женщины, самой старшей из которых самое большее было 22 года! Условимся, что здесь я: ничего не говорю о княжне Грушке, едва знающей русский, еще меньше французский и остающейся при разговоре настоящей иностранкой.
Так как берега Волги мне были знакомы, а если их увидишь раз, то больше не тянет смотреть, я мог оставаться в каюте, где дамы оказывали мне честь меня принимать. Не знаю, сколько времени длилось плаванье, но когда крикнули – «Прибываем!», подумалось, что отошли от Астрахани не дальше, чем на десять верст. Поднялись на палубу. Берег Волги на четверть лье был усыпан калмыками, мужчинами и женщинами всех возрастов. Дебаркадер был осенен знаменами, и артиллерия князя, по-моему, из четырех пушек, палила. В е р б л ю д отвечал на ее приветствие двумя малыми орудиями.
Ожидающий нас князь находился на верху дебаркадера. Он был в национальном костюме, в большом белом рединготе, наглухо застегнутом на маленькие пуговицы, в желтом головном уборе типа польской конфедератки, широких красных шароварах и желтых сапогах.
Меня ввели в курс этикета. Так как праздник устраивался в мою честь, я должен был пойти прямо к князю, обнять его и потереть свой нос о его нос, что значило бы: «Желаю вам всяческого процветания!» Относительно княгини, если она протянет руку, то позволяется к ней приложиться; но предупредили, что это было бы милостью, которую она даровала очень редко, и что без ее на то позволения я сделал бы это перед трауром по себе.
Судно остановилось в пяти-шести метрах от дебаркадера, и я сошел с него среди огня двойной артиллерии. Предупрежденный о протоколе, я не стал отвлекаться ни на месье Струве, ни на дам: я важно поднимался по ступеням дебаркадера, тогда как князь не менее степенно спускался по ним навстречу. Мы встретились на полпути. Я обнял его и потерся своим носом о его нос, как если бы был калмыком всю мою жизнь. Хвастаюсь не без основания: нос у калмыков, в общем-то, не является выступающей частью лица. Князь посторонился, чтобы дать мне пройти, затем принял месье Струве, но без трения носами, а простым рукопожатием, после чего обнял сестру, отдавая остальное внимание дамам, которые ее сопровождали.
Как все восточные женщины, калмычки, похоже, не занимают слишком высокую ступень в социальной иерархии края.
Князь Тюмень был мужчина 30-32 лет, толстоватый, хотя довольно высокий, с очень небольшими руками и ногами. Калмыки всегда на коне, их ноги почти не развиваются и почти одинаковы в длину и ширину. Несмотря на ярко выраженный калмыцкий тип князь Тюмень даже на взгляд европейца выглядел довольно приятным. С черными гладкими волосами и черной редко сеяной бородой, он казался мощным телом.
Когда все сошли на берег, он пошел впереди меня с покрытой головой. На Востоке, как известно, чествовать гостя, значит, не обнажать головы в его присутствии; евреи даже в синагогах не снимают шапок. От берега до замка было не более двух сотен шагов. Дюжина офицеров в калмыцком наряде с кинжалами, патронташами и саблями, украшенными серебром, стояли по обе стороны дверей, обе половины которых были открыты. Пройдя через множество залов, князь и я, идущий рядом, со слугой, вроде мажордома, впереди, оказались перед закрытыми дверями. Мажордом легонько стукнул, и они отворились вовнутрь, не показав, кто повернул в петлях обе их половины.
Княгиня сидела как бы на троне; по шесть справа и слева сидели на пятках дворцовые девушки-фрейлины. Все они были недвижны, подобно статуям в пагоде. Наряд княгини был великолепен и оригинален одновременно: расшитое золотом платье персидской ткани, сверху шелковая туника до колен; туника с вырезом на груди открывала корсаж платья, сплошь расшитый жемчугами и диамантами. Шею княгини закрывал скроенный по мужскому фасону батистовый воротничок, застегнутый спереди на большие жемчужины; голову покрывал колпак четырехугольной формы, верх которого казался сделанным из красных страусиных перьев, а низ был раздвоен вырезом, чтобы не закрывать лба; с одной стороны, он доставал до шеи, с другой - был поднят до уха, что женщине, которая носит такой головной убор, придает бьющий слегка на эффект и самый кокетливый вид. Поспешим добавить, что княгине едва ли было 20 лет, что ей восхитительно шли глаза, как у китаянки, и что ниже носа, который можно было упрекнуть лишь в том, что он недостаточно выделялся на лице, приоткрывались алые губы, скрывающие жемчужины, что своей белизной вгоняли в стыд жемчуг ее корсажа. Признаюсь, я нашел ее такой красивой, какой, на наш взгляд, и должна быть калмыцкая княгиня. Возможно, ее красота, близкая красоте, по нашим понятиям, ценится в Калмыкии не так, как если бы она больше тяготела к национальному типу. Впрочем, об этом я совсем не думал, исходя из того, что князь очень любит свою жену. Рядом с нею находился одетый молодым калмыком ребенок пяти-шести лет от первого брака князя Тюменя.
Я приблизился к княгине с честным и простым помыслом ее приветствовать, но она протянула для поцелуя маленькую руку в перчатке без пальцев из белого кружева. Не стоит говорить, что эта совсем нежданная милость переполнила меня радостью. Я почтительно приложился к коричневатой, но пленительно сотворенной ручке, сожалея, что этикет в отношении женщин был другим, нежели в отношении мужчин. Я умирал от нетерпения пожелать княгине Тюмень всяческого благополучия!
Увидев дам, которые следовали за нами, княгиня поднялась, нежно обняла свою сестру и по-калмыцки обратилась к нашим спутницам с комплиментом, в переводе князя на русский язык звучавшим примерно так: вместе восходят и блистают во мраке неба семь звезд, и эти три женщины - такие же яркие, как семь их небесных соперниц.
