память о погибших родственниках мужского пола. Офицерские комиссии прусского резерва - к 1914 году их насчитывалось около 120 000 - были востребованным символом статуса в буржуазном обществе (отсюда и попытки бывших добровольцев-евреев получить доступ к службе в корпусе). Школьники в гарнизонных городах пели военные песни и маршировали на своих игровых площадках. Огромное количество бывших военнослужащих вступало в быстро растущие ветеранские ассоциации и военные клубы; к 1913 году Лига Киффхойзера, центральная организация ветеранских клубов в Германии, насчитывала около 2,9 миллиона членов.96
Другими словами, после 1871 года военные все глубже вплетались в ткань повседневной жизни. Оценить точное значение этого факта далеко не просто. Согласно одной из влиятельных точек зрения, милитаризация прусско-имперского общества увеличила разрыв между Германией и западноевропейскими государствами, подавила критическую и либеральную энергию гражданского общества, увековечила иерархический подход к социальным отношениям и привила миллионам немцев реакционные, шовинистические и ультранационалистические политические взгляды97.97 Но так ли уж необычен прусский опыт? Не только в Пруссии в последние четыре десятилетия перед Первой мировой войной наблюдалась экспансия военных культур. Во Франции ветераны и военнослужащие также стекались в военные клубы и ассоциации - в количестве, сопоставимом с прусско-германским. Сравнение милитаризации национальных памятных дат во Франции и Пруссии-Германии после 1871 года обнаруживает близкие параллели.98
Даже в Великобритании, преимущественно военно-морской державе, гордившейся подчеркнуто гражданским характером своей политической культуры, Лига национальной службы привлекла около 100 000 членов, включая 177 членов Палаты общин. Пропаганда Лиги сочетала параноидальный взгляд на вопросы национальной безопасности с расистскими представлениями о превосходстве британской расы.99 В Британии, как и в Германии, в конце викторианской эпохи происходило массовое развертывание имперского церемониала. Цивилизованность" и антимилитаризм британского общества, возможно, были скорее вопросом самовосприятия, чем точным отражением реальности.100 Стоит также отметить, что немецкое движение за мир развивалось в масштабах, не имеющих аналогов в других странах. В воскресенье 20 августа 1911 года 100 000 человек собрались на мирный митинг в Берлине, чтобы выразить протест против затягивания великими державами Марокканского кризиса. В конце лета в Галле, Эльберфельде, Бармене, Йене, Эссене и других немецких городах прошла волна подобных акций протеста, кульминацией которой стал грандиозный митинг мира в Берлине 3 сентября, когда в Трептов-парке собралось 250 000 человек. В 1912-13 годах движение несколько утихло, но в конце июля 1914 года, когда война была явно неминуема, в Дюссельдорфе и Берлине вновь прошли крупные митинги в защиту мира. Реакция немецкой общественности на известие о войне не была, как принято утверждать, всеобщим энтузиазмом. Напротив: настроение в первые дни августа 1914 года было приглушенным, двойственным, а кое-где и боязливым.101
Более того, "милитаризм" был диффузным и внутренне противоречивым явлением. Необходимо провести различие между аристократическим и консервативным по своей сути этосом прусского офицерского корпуса и совершенно иными идентичностями и привязанностями, связанными с "милитаризмом маленьких людей". Легендарное корпоративное высокомерие прусской офицерской касты и ее презрение к гражданским ценностям и нормам были, по сути, дистилляцией старого духа восточно-эльфийской дворянской корпоративной исключительности, смешанной с оборонительностью и паранойей социальной группы, решительно настроенной не отказываться от своего традиционного превосходства. В отличие от них, этика многих ветеранских клубов была плебейской и эгалитарной. Исследование солдат из аннексированных прусских провинций Гессен-Нассау, вступивших в военные клубы в период 1871-1914 годов, показало, что многие из них были безземельными сельскими рабочими, ремесленниками и бедными мелкими землевладельцами. Они вступали в клуб не из энтузиазма к военной службе, а потому что членство в клубе давало им возможность утвердить свою ценность, статус и права по отношению к самодостаточным крупным крестьянам, которые доминировали в их общинах. Таким образом, членство в клубе ветеранов было "средством участия". Если смотреть "снизу", то в армии важно было не навязывание почтения между чинами, а равенство между мужчинами, которые служили вместе.102
В любом случае, именно германский флот, а не прусская армия, вызвал у населения энтузиазм по поводу национального возвеличивания Германии. Продвигая с конца 1890-х годов масштабную программу военно-морского строительства, кайзер Вильгельм II пытался утвердить себя в качестве подлинно национального и имперского правителя Германии. Вскоре военно-морская программа Германии получила огромную общественную поддержку. К 1914 году Союз немецкого флота (Deutscher Flottenverein) насчитывал более 1 миллиона членов, подавляющее большинство которых составляли представители среднего и ниже среднего класса. Флот воспринимался как подлинно национальная служба, свободная от партикулярных территориальных связей, с относительно меритократическим подходом к набору и продвижению по службе. Волна технологических инноваций, изменивших строительство флота на рубеже веков, также привлекала интерес; корабли вызывали восхищение, поскольку находились на переднем крае того, чего могли достичь немецкая наука и промышленность. Флот также нес в себе обещание более экспансивной глобальной политики Германии под знаменем Weltpolitik.
Армия, напротив, несла бремя своей связи с партикуляристской властной структурой Пруссии. Самая радикальная народная милитаристская организация предвоенных лет, Клуб обороны (Wehrverein), число членов которого к лету 1914 года составляло около 100 000 человек, на самом деле весьма критически относилась к "консервативному" милитаризму прусской элиты, который она считала реакционным, вялым, узколобым и искалеченным одиозными классовыми различиями. В этом был свой резон: до 1913 года часть прусского военного командования выступала против расширения армии на том основании, что это разбавит аристократический esprit de corps офицерской касты, наводнив высшие чины претендентами из среднего класса.103
АРМИЯ И ГОСУДАРСТВО
Неспособность объединить власть над гражданскими и военными делами была одним из определяющих недостатков прусской конституции 1848-50 годов. Революции 1848 года, как мы видели, конституировали прусскую политику без демилитаризации прусской монархии. Этот недостаток новая Германская империя унаследовала от старой Пруссии. Вопрос о контроле над военными расходами так и остался нерешенным. Конституция 1871 года, с одной стороны (ст. 63), устанавливала, что "император определяет численность, деление и расположение контингентов армии рейха", а с другой (ст. 60) - что "численность армии в мирное время определяется законодательством рейхстага".104 Неопределенность этих положений приводила к периодическим конфликтам между исполнительной и законодательной властью. Из четырех роспусков рейхстага за время существования империи (1878, 1887, 1893, 1907) три произошли по причинам, связанным с контролем над военными расходами.105
Прусская армия оставалась преторианской гвардией под личным командованием короля, в значительной степени защищенной от парламентского контроля. Исполнительные органы германской армии, в свою очередь, оставались встроенными в суверенные институты старого прусского государства. Например, не было имперского военного министра, а только прусский, отвечавший за имперские военные дела. Прусский военный министр назначался императором (в качестве короля Пруссии) и приносил присягу на верность прусской, но не имперской конституции. В большинстве вопросов он был ответственен перед кайзером, но в бюджетных вопросах отвечал перед рейхстагом. Однако в этом органе
