— 6 офицеров и 165 солдат убитых и раненых.
— А, каково! Вот это дело! Одних пленных взято восемь тысяч, да еще и не все сосчитаны. Где ваши молодцы?
— Они направлены мною согласно с задачей на Манюровку, — отвечал Саблин.
— Далеко отошли?
— Нет, тут еще.
— Пошлите остановить их. Я поеду поблагодарить. Ведь тяжелую батарею захватили. Орлы! батюшка мой, орлы! Ну, да иначе и быть не могло!
XLIV
Вечером того же дня Саблин, сидя в небольшом, уютно обставленном бараке венгерского полковника, занятом теперь для него и его штаба, писал письмо великой княжне Татьяне Николаевне. Он картинно и, стараясь быть понятым барышней, почти девочкой, описывал всю сложность обстановки боя, необходимость жертвы, важность и величие подвига хорунжего Карпова, пошедшего на верную смерть, и писал:
«Этот юноша, горя безпредельною преданностью к августейшему Родителю вашему и нежною, преисполненной благодарности любовью к вам, Ваше Императорское Высочество, за ваше полное самопожертвования, ухаживание за ним в лазарете Ее Величества, решил отдать жизнь свою ради вас. Посланный мною на штурм, он просил передать вам, Татьяна Николаевна, что он счастлив умереть за вас с вашим именем на устах. Он убит пятью пулями, когда первый бросился на неприятельское укрепление»…
Написав эти слова, Саблин отбросил перо и глубоко задумался…
«По существу он убит, ничего не сделав.
В чем его подвиг, да и вообще, что такое — подвиг?
Подвигли в том, чтобы в пылу и опьянении боя, не помня самого себя, зарубить четырнадцать человек, как зарубил их тот восторженный подпрапорщик, который весь в крови подскакал к Саблину после конной атаки гусар?
Или подвиг совершен этим прекрасным юношей, который поднялся, чтобы перейти страшную грань, и, не перейдя ее, был сражен пятью пулями. Чувствовал ли он все пять? Или первая же свалила его замертво, и он уже не чувствовал ничего?..
Или подвиг совершил, как о том настаивает он сам, полковник Карпинский, который против своей воли, бледный и, видимо, сильно душевно потрясенный, кинулся позади своих эскадронов на батарею и получит за это Георгиевский крест? Или подвиг легкий в этих муках душевных, в этом страдании за всех них, знакомых и незнакомых, милых и безразличных, которые пали сегодня по его воле, по его приказу?
Но разве Карпов пошел и убит по его приказу? Разве в прорыв, а следовательно, и в атаки на батарею и германскую пехоту войска были двинуты по его воле? Это воля командира корпуса Лоссовского, это воля командующего Армией, главнокомандующего фронтом, воля Верховного Вождя Российских армий Государя Императора, и он эту волю исполнил и подвиг не на нем, исполнителе, и муки, и страдания, и жалость к погибшим не его, а Государевы…
Но Государь ли виновен в этом? Разве не вынудили его обстоятельства. Необходимость спасти Францию, ослабить во что бы то ни стало атаки германцев на Верден побудили предпринять этот прорыв во имя спасения союзника, и, значит, всем руководила какая-то чужая сила обстоятельств, рок, судьба…
То есть — Господь!
Но — да будет воля Твоя! И воля Господня свершилась. И результат этой воли — ряд подвигов, ряд смертей и ряд тяжких душевных и телесных страданий. Человек — это гонимая бурей песчинка, которая не знает, куда упадет.
Пусть, сверкая хищными зубами из-под нависших усов, рассказывает гусарский подпрапорщик о том, как он зарубил четырнадцать, и пусть ужасаются одни, видя в нем страшного убийцу и восхищаются другие, называя его героем — он был не больше, как молния, поражающая человека в степи, или паровоз, наехавший на упавшего под рельсы. И подвиг его и вина его сомнительны.
Пусть носит горделиво беленький крест полковник Карпинский и кричит всюду и везде о своей лихой конной атаке — ничего бы он не сделал, если бы не дано было ему это свыше.
И Карпов, и я, и Лоссовский, и Государь — нет у нас ни подвига, ни страданий ни вины, потому что воля наша несвободна и неисповедимы пути Божий».
Саблин то снова брался за письмо, то задумывался и долго сидел, устремив взгляд на пламя свечи, то вставал и долго ходил по полу барака, сделанному из тонких сосновых стволов. Его душа томилась смертельной мукой. Колебалась вера в Христа, в подлинность и точность того учения, в которое он так уверовал всего полтора года тому назад.
Он остановился у низкого, в уровень с землею окна и стал безсознательно глядеть в него, не отрываясь. Мысли текли сами по себе:
«Ну, хорошо — вера, надежда и любовь. И любовь это главное. Я верую, что все, что происходит, идет от Господа. Я надеюсь на то, что воля Господня помилует меня и все будет сделано к лучшему. Но только что значит — к лучшему? Быть сытым, возиться с женщинами, наслаждаться хорошим климатом, не знать денежных забот, чувствовать свое тело холеным и сильным? Или туманные мечты о райском житии в будущей жизни, в мире невидимых и презрение к благам мира сего? Аскетизм?
Он отвернулся от окна.
«Тогда, в Батуме, гуляя с профессором, мы решили, что удовлетворение жизни в работе, а счастье в творчестве. Взятые дивизией тяжелые пушки, прорыв фронта у Костюхновки и то, что я сижу в чьем-то чужом, чужими руками построенном бараке, жгу чужие свечи и ем чужие галеты, вся эта победа — разве это творчество? Это разрушение, а не творчество!
А что такое деятельная, действующая христианская любовь к ближнему, если наша воля не свободна? Если воля не свободна — ни подвига, ни жертвы, ни вины, ни страдания, ни позора, ни муки совести, ни любви… Ни любви… Если на то не моя воля…»
Он снова начал ходить взад и вперед.
«Нет — так нельзя. Воля, но воля до известной степени. Воля свободна, но пути неисповедимы. Я хочу, но не могу. Я хочу не посылать Карпова, потому что я его полюбил и мне его жалко, но я не могу не послать его, потому что обстоятельства так сложились, и я посылаю его и потом мучаюсь и страдаю и это… подвиг.
Карпов хотел совершить подвиг, но его воля не совпала с волею Божества. Он умер, не совершив подвига. Потому что, падая на своем окопе, он не знал, что казаки и пехота ринулись вперед и довершили то, что начал он и чего никогда без него не сделали бы. Но умер он в отчаянии. За что?
За что же погиб Карпов! Невинный, красивый, благородный, молодой, и телом и душою прекрасный».
Мука исказила лицо Саблина.
Он остановился у окна, за которым уже начинался бледный день и, глядя на лес, позлащенный косыми лучами утреннего солнца, он повторял: «Господи, помоги моему неверию».
«А что, если, — весь холодея, в ужасе нестерпимом, думал он, глядя на сосны и ели густого и темного леса, — что, если истина не в Христе… Ведь сколько народа поклоняется Будде, сколько людей стало атеистами, сколько народа считает, что истина в социализме. Я знаю только христианство.
Да и знаю ли? А если Бога нет?»
Розовый луч проник, скользя по земле в окно низкого бревенчатого барака. Пылинки заиграли цветами радуги в нем, и желто-золотые квадраты упали на пол. На окне в деревянных ящиках были растения и тянулись к свету едва распустившиеся цветы зелено-оранжевой резеды и сочные белые и лиловые левкои. За окном в луче солнца желтая бабочка наслаждалась, купаясь в золотых искорках. Природа просыпалась от сна. Невдалеке трубач играл утреннюю зорю, и с коновязей ему отвечали проснувшиеся лошади дружным ржанием. Весь мир оживал после ночи, мир великолепный и сложный, мир, которого придумать нельзя никакому ученому.
Сомнения проходили. Вера возрождалась. Но тянуло заглянуть и в чужую бездну.
«Я знаю, я слышал, — думал Саблин, — только веру и верующих людей. Я читал и вдумывался только в Евангелие. Духа светлого я знаю… Но есть или должен быть дух тьмы. Его учения я не знаю. Но познать истину можно только через сопоставление христианского учения с учением враждебным, чуждым христианству, с учением социализма. Тогда надо его знать… Знать истину… Что есть истина?»
Омут тянул. «Как тянуло Зайчикова — так и меня потянуло.
Но знать — это не сомневаться. Не сомневаться — это не мучиться».
Мысль долго отсутствовала. Саблин был в оцепенении.
И вдруг она пришла к нему, острая, жестокая, ясная и безпощадная.
«Знать нельзя. Можно только верить».
Саблин сел за письменный стол, перечел письмо великой княжне, написал записку сестре Валентине с просьбою передать письмо по назначению, запечатал конверт и вышел на воздух, чтобы позвать ординарца.
«Надо верить», — повторял он себе.
Встретивший его у штабного барака Семенов удивился. В темных волосах Саблина сильно пробилась седина.
«Да, — подумал он, — слава и победы не даются даром».
XLV
— Татьяна Николаевна, вам письмо, — сказала сестра Валентина, останавливая великую княжну в той самой приемной лазарета, где Татьяна Николаевна осенью одела колечко на палец Карпова.
