– У нас все будет хорошо, милый мой, обещаю…, – в приоткрытую форточку слышался щебет птиц. Наримуне тихо напевал:
– Boya no omori wa, Doko e itta?
Ano yama koete, Sato e itta….
– Она ушла, мой мальчик,
– За эту гору, к себе домой…
Наримуне закрыл глаза, вдыхая запах молока: «Йошикуни о ней никогда не узнает. Пока я жив».
Токио
Владельцы кафе на Гинзе, изо всех сил, делали вид, что посетители сидят не в центре Токио, а где-нибудь на Монмартре, или Монпарнасе. На круглых столах темного дерева красовались парижского стиля пепельницы. Стены обклеили плакатами французских фильмов. Ароматный дым сигарет поднимался к потолку. Патроны, в европейских костюмах, с небрежно повязанными шарфами, вместо зеленого чая и сакэ, пили кофе и абсент. Радио, за стойкой, приглушенно играло песню. Наримуне, просматривая меню, прислушался к низкому, томному голосу:
Bonheur perdu, bonheur enfuiToujours je pense cette nuit…
Наримуне ждал Вукелича-сан. В кармане пальто, небрежно брошенного на стул, лежал конверт. В апартаментах, одеваясь, Наримуне сказал себе:
– Я не предатель. Не то, что она…, – в зеркале, в передней, отражалось бесстрастное лицо: «Я выполняю долг, порядочного человека».
В анонимном документе, написанном на французском языке, Наримуне не упоминал о будущей атаке на границы Советского Союза. Подобное был бесчестным, и противоречило законам поведения самурая. В тексте только говорилось, что Япония готовит бактериологическое оружие, создавая новые, сильные, и быстро распространяющиеся штаммы чумы. Наримуне собирался сказать Вукеличу-сан, что сведения попали к нему случайно, при поездке в Маньчжурию. Меморандумы он спрятал, в сейф, в токийской квартире. Граф повертел золотую, тяжелую зажигалку:
– В Лондоне есть немецкий агент. Иначе откуда бы у Зорге-сан появились документы? Может быть, предупредить кузена Джона? Его отец занимается безопасностью страны. Это не мое дело, – напомнил себе Наримуне, – Германия наш союзник, я не имею права…, А это семья…, – он подавил желание опустить голову в руки.
В портмоне он носил фотографию маленького. Сына сняли в колыбели. Йошикуни, открыв темные глазки, с интересом рассматривал склонившихся над ним людей. Главный врач уверил Наримуне, что младенец здоровый, крепкий, и отлично ест. Наримуне помогал кормилице купать мальчика, и научился, ловко, менять пеленки. Он гулял, в больничном парке, с коляской, вдыхая свежий воздух гор.
О ней Наримуне у главного врача не спрашивал, а доктор ему ничего не говорил. Окна ее комнат задернули шторами.
Лаура не вставала с постели. Приходили сестры и врач, грудь стягивала плотная повязка. Бинты меняли несколько раз в день, они промокали. Акушерка успокаивала женщину: «Через неделю все закончится, Ояма-сан». Три раза в день, с едой, приносили таблетки. Лаура покорно пила лекарства. Боль в груди утихала, она поворачивалась на бок и смотрела в стену. Глаза распухли от слез.
Девушка вспоминала, как сопел мальчик, прижимаясь к ее груди. Лаура попыталась спросить у врача, где ребенок. Ей ничего не ответили. Она неслышно шептала:
– Иисус, позаботься о нем, пожалуйста. Божья Матерь, дай мне увидеть, моего мальчика. Может быть, Наримуне опомнится, простит меня. Он знает, что я его люблю. Я сделала ошибку…, – Лаура знала, что скоро ей придется покинуть клинику. Она представляла себе путь в Сендай, на такси, одинокое купе поезда, пустую, токийскую квартиру.
Лаура закрыла глаза:
– Схожу на Холм Хризантем. Помолюсь за моего мальчика, попрошу прощения у Иисуса. Я не могу, не могу ничего сделать…, – Лаура сглатывала слезы.
Наримуне никогда бы не отдал ей ребенка. Японские законы предпочитали воспитание детей отцом. Лаура подозревала, что в свидетельство о рождении мальчика внесут запись о смерти матери.
Ничего странного в появлении на свет младенца не было. Многие аристократы и дельцы, дождавшись появления наследника, выбрасывали женщин на улицу. Лаура понимала, что Наримуне никогда не оставит ребенка, но боль внутри была такой, что она тихо плакала: «Господи, прости меня, прости, пожалуйста…». Она не могла рисковать скандалом. Наримуне бы выполнил обещание. Все ее японские осведомители оказались бы в руках тайной полиции:
– Будет война, – Лаура помнила сведения, полученные от военных, – Япония атакует Америку. Британия связана договором о помощи. Мы обязаны поддержать США. Я не имею права ставить под удар безопасность страны…, – она прикусывала пальцы зубами, стараясь не рыдать. Лаура решила, в Токио, попросить о переводе:
– Папа не молодеет. Я объясню, что мне надо обосноваться рядом. В Лондоне, или в Европе. В Берлин меня не пошлют, там Питер живет. Париж, Амстердам, Стокгольм…, Какая разница, – горько сказала себе девушка, – где быть одинокой? Я больше никогда не полюблю…, – она заставляла себя выбросить из головы лицо Наримуне. Лаура прижимала ладони к ушам, слыша шепот: «Я скучал по тебе, так скучал…». До нее доносился плач сына, она мотала головой: «Господи, не надо, не надо…».
Она велела себе продолжить работу. Женщина расчехлила пишущую машинку, морщась от боли в груди. Под бинты акушерка подсунула листья капусты: «Они снимают отек, Ояма-сан». Ей приносили лед, из рефрижератора: «Надо немного потерпеть. Молоко уйдет, и вы себя лучше почувствуете». Сидеть ей было пока нельзя. Лаура печатала стоя:
– Он самурай, – темно-красные губы искривились, – он не уронит свою честь тем, что не выполнит обещания…, – Лаура подышала, слеза упала на клавиши:
– У нас общий прадед, с Наримуне. Даймё Сендая. Он бы, наверное, тоже так поступил…, – Лаура не застала в живых бабушки, Эми-сан, но Джованни много рассказывал дочери о клане Дате:
– Он бы сделал то же самое, – Лаура зло била по клавишам, – а, тем более, Одноглазый Дракон, Дате Масамунэ. У таких людей нет жалости, и вообще чувств…, – вырвав из машинки испорченный лист, размахнувшись, Лаура швырнула бумагу в угол:
– Он и Йошикуни самураем вырастит. Скажет, что я умерла…, – она приказала себе собраться, и закончить доклад, упомянув о меморандумах. Лаура не имела права скрывать важные сведения от начальства. Она расхаживала по комнате, капустные листы шуршали:
– Я никому, ничего скажу, о Наримуне, о маленьком. Объясню, что не видела документов. Просто услышала о них, от контакта. Дядя Джон должен знать, что у нас работает немецкий агент…, – Лаура составила короткий список сотрудников, навещавших Германию. Она долго колебалась, но включила кузена Джона. Вспомнив, как юноша водил ее в Национальную Галерею, Лаура увидела его прозрачные, голубые глаза:
– Он не предатель, нет. Я ему нравилась. Может быть…., – она сжала руки в кулаки:
– Не смей и думать о подобном, слышишь. Нельзя притворяться, нельзя лгать близким людям. Джон будет счастлив, обязательно, но не со мной…, – из-за штор донеслось шуршание шин, гудок автомобиля. Она, внезапно, отчаянно, подумала:
– А если найти маленького? Украсть его, спрятаться в горах. У меня отличный японский язык, чековая книжка при себе. Доберусь до Токио, до посольства. Обо мне позаботятся…, – Лаура представила себе ноту министерства иностранных дел, и дипломатический скандал:
– Я никогда не докажу, что я мать Йошикуни. Наримуне, всем рты заткнет, деньгами. Они скажут, что я сумасшедшая женщина, потерявшая младенца, похитившая чужого ребенка…, – санаторий окружала каменная стена в шесть футов. У ворот стоял домик охраны:
– Бесполезно. И не подкупить никого…, – девушка вздохнула, – они японцы. Они выполнят распоряжения Наримуне.
Постояв немного, вернувшись к столу, она вставила в машинку чистый лист.
Наримуне пил кофе, глядя на афишу нового, французского фильма, «Человек-зверь», по роману Золя. Внизу, в списке актеров, значилось имя мадемуазель Аржан.
Иногда Наримуне и Лаура выбирались в кино. Они приезжали в кинотеатр по отдельности, и находили друг друга в зале, безучастно садясь рядом. Наримуне приносил пирожные, или орехи. Тушили свет, они сплетали руки, в зрительном зале мерцали огоньки сигарет. От Лауры пахло ландышем. Шуршал бумажный пакет со сладостями, на губах оставался вкус засахаренного миндаля.
– Не думай о ней, – велел себе Наримуне.
Получив от Зорге телефон Вукелича-сан, он вспомнил журналиста, высокого, с лысой головой, в круглых, стальных очках. Вукелич-сан обрадовался звонку. Наримуне, осторожно, сказал, что хочет обсудить размещение статей о Японии в европейских, либеральных журналах. Материалы были у него при себе. Листок с французским текстом он заложил между страниц статьи. Наримуне пришел в кафе за полчаса до встречи. Ему хотелось, еще раз, все обдумать:
– Я не совершаю ничего дурного. Невинные люди находятся в опасности. Войну надо вести честными способами…, – Наримуне разглядывал прохожих на Гинзе.
