кровообращения. Здесь я чувствую себя куда лучше, чем в Париже.
Почти уверен, что и ты от всей души полюбишь юг.
Мы, люди севера, недостаточно пропитаны солнцем.
Я начал это письмо много дней назад и теперь вновь принимаюсь за него.
Мне пришлось прерваться именно из-за работы, которую доставила мне в эти дни новая картина, вид вечернего кафе снаружи. На террасе – маленькие фигурки пьющих. Громадная желтая лампа освещает террасу, фасад, тротуар и даже бросает свет на уличную мостовую, приобретающую фиолетово-розовый оттенок. Фронтоны домов на улице, уходящей вдаль под синим небом, усыпанным звездами, – темно-синие или фиолетовые, рядом зеленое дерево. Вот картина: ночь без черного, только прекрасный синий, фиолетовый, зеленый, и среди всего этого – освещенная площадь, написанная бледно-желтым и лимонно-зеленым. Мне безумно нравится писать ночь на этом вот месте. Раньше картину выполняли после рисунка, в дневное время. Но я нахожу, что мне лучше писать все немедленно. Правда, в темноте я могу принять синий за зеленый, сине-лиловый за розово-лиловый, ибо качество тона определить невозможно. Но это единственный способ отойти от обычной черной ночи со скудным светом, тусклым и беловатым, меж тем как простая свеча уже дает нам богатейшие желтые и оранжевые цвета. Я также сделал свой автопортрет – этюд, где я похож на японца. Ты никогда не говорила мне, читала ли ты «Милого друга» Ги де Мопассана и что ты сейчас думаешь в целом о его таланте. Я говорю это, поскольку начало «Милого друга» – это как раз описание звездной ночи в Париже, с освещенными кафе на бульваре: почти тот же сюжет, над которым я работаю сейчас.
Если говорить о Ги де Мопассане, я нахожу прекрасным то, что делает он, и очень советую тебе прочесть все им написанное. Золя, Мопассан, Гонкуры: нужно читать их как можно больше, чтобы лучше понимать в современном романе. Читала ли ты Бальзака? Я перечитываю его здесь.
Дорогая сестра, думаю, что в наши дни следует изображать самые пышные и великолепные стороны природы – нам требуются радость, счастье, надежды и любовь.
Чем более уродливым, старым, злобным, больным и бедным я становлюсь, тем сильнее хочу поквитаться за это, нанося на холст яркие, хорошо упорядоченные, ослепительные цвета.
Ювелиры тоже делаются старыми и уродливыми, прежде чем научаются правильно располагать драгоценные камни. Располагать цвета на картине так, чтобы они выглядели живыми и обогащались за счет контраста, – это почти как располагать камни или выдумывать костюмы.
Вот увидишь: разглядывая каждый день японские гравюры, ты еще больше полюбишь составлять букеты, работать среди цветов. Пора мне заканчивать это письмо, если я хочу отправить его сегодня. Буду очень рад получить портрет матери, о котором ты говоришь: не забудь прислать мне. Передай от меня самый теплый привет матери, я часто думаю о вас двоих и очень рад, что теперь ты чуть лучше знакома с нашей жизнью. Боюсь, Тео почувствует себя слишком одиноким. Но на днях к нему приедет бельгийский художник-импрессионист, тот, о котором я говорил выше: он пробудет какое-то время в Париже. Многие другие художники вскоре также возвратятся в Париж с этюдами, сделанными в летнее время.
Обнимаю тебя и мать.
Всегда твой Винсент
683. Br. 1990: 687, CL: 539. Тео Ван Гогу. Арль, вторник, 18 сентября 1888
Дорогой Тео,
я уже писал тебе сегодня рано утром, затем отправился работать над картиной с солнечным садом. Затем принес ее назад и снова вышел с чистым холстом; и он тоже закрашен. Теперь мне хочется написать тебе снова.
Никогда у меня еще не было такого шанса, природа здесь невероятно прекрасна. Вся и повсюду. Небесный свод – восхитительно синий, солнце испускает бледное сернистое сияние, все это нежно и очаровательно, как сочетание небесно-голубого и желтого у Вермеера Делфтского. Я не могу писать таких же прекрасных вещей, но все это без остатка поглощает меня, и я делаю как хочу, не думая ни о каких правилах.
Всего у меня выходит 3 картины с садами напротив моего дома. Затем 2 кафе. Затем подсолнухи. Затем портрет Боша и автопортрет. Затем красное солнце над фабрикой и рабочие, разгружающие песок. Старая мельница. Даже если не говорить о прочих этюдах, сделано, как видишь, уже немало.
Но краски, холсты, деньги – все это у меня совсем закончилось. Последняя картина, на которую ушли последние тюбики и последний холст, – это сад, конечно же зеленый, но написанный без собственно зеленой краски: только берлинская лазурь и желтый хром. Я начинаю испытывать совершенно другие чувства, чем по приезде сюда: я больше не сомневаюсь, не колеблюсь, приступая к чему-нибудь, и это, пожалуй, будет только нарастать.
Но что за природа! Сейчас я в общественном саду, совсем рядом с улицей славных дамочек, – Мурье, к примеру, ни разу не зашел туда, хотя мы почти ежедневно прогуливались в этих садах, правда с другой стороны (всего их 3). Но, как ты понимаешь, именно из-за этого для меня здесь есть нечто от Боккаччо. Эта сторона сада по тем же соображениям нравственности и морали лишена цветущих кустов, например олеандров. Только заурядные платаны, группы высоких елей, плакучее дерево и зеленая трава. Но до чего сокровенно! Такие сады есть у Моне.
Пока тебе не тяжело присылать мне краски, холсты и деньги, которые я вынужден расходовать, прошу тебя, шли мне их постоянно. Ибо то, что я готовлю сейчас, будет лучше содержимого последней посылки, и я надеюсь, что мы останемся в прибыли, а не в убытке. Только бы мне удалось свести все в стройное единое целое. Я добиваюсь этого.
Разве Тома совсем не может ссудить мне две-три сотни франков под мои этюды? Тогда это принесет мне больше тысячи – не устаю повторять тебе, я восхищен, восхищен, восхищен тем, что вижу.
Это порождает в человеке осенние чаяния[251], воодушевление, из-за которого время течет незаметно. Но не станем забывать о послепраздничном утре, о зимних мистралях.
Сейчас, работая, я много думаю о Бернаре. Его письмо проникнуто почтением к таланту Гогена. По его словам, он видит в нем настолько великого художника, что ему почти страшно и что он, Бернар, считает скверным все сделанное им, если сравнивать с Гогеном. А между тем, как ты знаешь, еще зимой Бернар искал ссоры с Гогеном. Что бы там ни было и что бы ни случилось, весьма утешительно знать, что эти художники – наши друзья и, смею верить, останутся ими, как бы ни повернулось дело.
Мне так повезло с домом – с работой, – что все еще осмеливаюсь верить: эта удача потянет за собой другие, которые придутся и на твою долю, так что тебе повезет. Некоторое время назад я читал статью о Данте, Петрарке, Боккаччо, Джотто, Боттичелли: бог мой, как я был впечатлен, читая их письма! А ведь Петрарка был совсем недалеко отсюда, в Авиньоне, и я вижу те же самые кипарисы и олеандры.
Я постарался отразить это в одном из моих садов, написанном густым слоем, лимонно-желтым и лимонно-зеленым. Больше всего меня тронул Джотто – вечно страдающий и вечно преисполненный доброты и пыла, словно жил уже в ином мире.
Впрочем, Джотто необычаен, меня он тронул больше, чем поэты – Данте, Петрарка, Боккаччо.
Мне по-прежнему кажется, что поэзия ужаснее живописи, хотя живопись грязнее и, в общем, неприятнее. В конце концов, художник ничего не говорит, он молчит, и мне это больше по душе.
Дорогой Тео, когда ты увидишь здешние кипарисы, олеандры, солнце – а этот день настанет, будь покоен, – ты еще чаще станешь вспоминать прекрасные картины Пюви де Шаванна, «Милый край» и многие другие.
Помимо того, что есть от Тартарена и Домье в этих забавных краях, чьи славные обитатели говорят с известным тебе акцентом, здесь столько греческого и еще Арльская Венера[252], вроде Лесбосской, – эта молодость по-прежнему чувствуется, несмотря ни на что.
Нисколько не сомневаюсь, что рано или поздно ты познакомишься с югом.
Может быть, ты повидаешься с Клодом Моне, когда он будет в Антибе, или найдешь другую оказию.
Когда дует мистраль, однако, это вовсе не милый край, а ровно наоборот –
