Так вот мое отношение к твоему желанию такое же. Одно, что я могу сказать, это: пляши! утешаясь тем, что, когда ты отпляшешь, ты останешься такою, какою ты была и должна быть в нормальном состоянии. Пляши! больше ничего не могу сказать, если это неизбежно. Но не могу не видеть, что ты находишься в невменяемом состоянии, что еще больше подтвердило мне твое письмо. Я удивляюсь, что тебе может быть интересного, важного в лишнем часе свиданья, а ты вместо объяснения – его и не может быть – говоришь мне, что тебя волнует даже мысль о письме от него, что подтверждает для меня твое состояние совершенной одержимости и невменяемости. Я понял бы, что девушка в 33 года, облюбовав доброго, неглупого, порядочного человека, sur le retour,[590] спокойно решила соединить с ним свою судьбу, но тогда эта девушка не будет дорожить лишним часом свиданья и близостью времени получения от него письма, потому что ни от продолжения свидания, ни от письма ничего не прибавится. Если же есть такое чувство волнения, то, значит, есть наваждение, болезненное состояние. А в душевном болезненном состоянии нехорошо связывать свою судьбу – запереть себя ключом в комнате и выбросить ключ в окно».
На этот раз Толстой попал в цель – страдая, Таня подчинилась родительской воле. Но через несколько месяцев все повторилось: ей нужен был Сухотин, она хотела стать его женой во что бы то ни стало, умоляла отца и мать отпустить ее. Венчание состоялось четырнадцатого ноября 1899 года. Толстой плакал, сопровождая дочь в церковь. Двадцатого ноября он записал:
«Я в Москве. Таня уехала зачем-то с Сухотиным. Жалко и оскорбительно. Я 70 лет все спускаю и спускаю мое мнение о женщинах, и все еще и еще надо спускать. Женский вопрос! Как же не женский вопрос! Только не в том, чтобы женщины стали руководить жизнью, а в том, чтобы они перестали губить ее».
Сражаясь с женой и дочерьми, Толстой тем не менее продолжал работать над книгой, которая сильно его занимала, – «Что такое искусство?». Уже давно он чувствовал необходимость высказаться по поводу трагического противоречия, раздиравшего его, – противоречия между пророком и писателем. В статье «Так что же нам делать?» писал, что художники, забывающие о своей просветительской и воспитательной миссии, наживаются на своем таланте. Чем старше он становился, тем больше убеждался в этом, о чем говорил близким с таким жаром, что возникало, по словам Софьи Андреевны, одно желание – чтобы он поскорее замолчал. Приезд в Ясную Поляну Танеева усилил его ненависть к искусству праздному и бездушному. Нападая на музыку, живопись и литературу для отдыха и развлечения, одновременно атаковал жену за ее причуды, речи пророка мешались с упреками ревнивого мужа. Соня, переписывая статью, отмечала: «Какой-то неприятный, даже злой задор в его статьях. Так я и чувствую, что нападает он на воображаемого врага (хотя бы и Сергея Ивановича, к которому так ревнует меня), и вся цель его – уничтожить этого врага».[591]
Танеев оказался лишь катализатором, ускорившим давно зревшую реакцию. Осудив все, что услаждает чувства, Толстой неизбежно должен был прийти к отрицанию любого искусства, которое не приносит пользы народу. Он мог бы смягчить свой вердикт, пойти на некоторые уступки – но деликатность не была ему свойственна. Когда речь шла об описании природы, выражения лица, состояния души, признавал необходимость тончайших оттенков, но когда затрагивались философские вопросы, никаких полутонов не допускал. Отталкиваясь от посылок, которые считал верными, двигался в одном направлении, не глядя по сторонам, предпочитая впасть в бессмыслицу, но с пути не свернуть. Если по дороге случалось ему переменить мнение, не исправлял совершенную ошибку, но круто поворачивал, провозглашал обратное тому, что говорил еще накануне, и называл этот обращением или новым рождением, предпочитая «великие истины» тонким рассуждениям.
В области эстетики такой истиной казалось ему утверждение, что искусство должно быть не источником наслаждения, но одним из проявлений общественной жизни. И поэтому миссию художника он видел не в том, чтобы заниматься вопросами формы, цвета, ритма, а в том, чтобы отвлечь тружеников от их тяжелой ежедневной заботы, дать им отдых, сравнимый с тем, что дает сон. Если художник, пишет Толстой, позволяет себе сказать, что его не понимают, не потому что его невозможно понять (потому что он плох!), а потому, что умственное развитие его аудитории еще не соответствует его собственному интеллектуальному уровню, он отказывается от естественных задач искусства и подписывает себе смертный приговор, отрекаясь от истинного источника вдохновения. Таким образом, критерием качества произведения искусства становится, по Толстому, одобрение масс, будь они даже неграмотны и невежественны. Соображение, что произведение искусства может быть прекрасным, если им не интересуются массы, – изобретение богатых, которые из гордости и по причине испорченности заставляли художников работать для узкого круга так называемых ценителей и знатоков искусства. Это «благодаря» им современное искусство превращается в руины. Художник будущего поймет, что важнее и полезнее сочинять сказку, трогательную песенку, шараду, милую сценку, рисовать картинку, которая очарует десятки поколений, другими словами миллионы детей и взрослых, чем сочинять роман, симфонию или писать картину, которая очарует нескольких богатых людей и будет затем забыта навсегда.
Захваченный этой мыслью, Толстой бросается крушить тех, кого считают гениями. Наибольшую неприязнь вызывает у него французская литература, не только потому, что много внимания уделяет изучению любовных страстей, но и потому, что поэты французской школы с их утонченным языком превращали каждое свое сочинение в ребус. К черту Бодлера с его сложным и безнравственным рифмоплетством, к черту пьяницу Верлена, неспособного четко выразить свою мысль, к черту Малларме, который должен стыдиться своего невежества, да и всех остальных сочинителей…
Не забыл Толстой и о художниках: Моне, Мане, Ренуар, Сислей, Писсаро, все эти любители подмешать туман, интеллектуалы, отказывающиеся общаться с народом, чтобы доставить себе удовольствие своим непонятным искусством. Разве существуют голубые лица, пейзажи из разноцветных точек? Нет. Тогда к черту импрессионистов. Но виноваты не только они, следует осудить и тех художников, что воспевали удовольствия и удобства богатой жизни, чьи произведения имеют смысл лишь для представителей определенного класса. К тому же на этих картинах есть обнаженное женское тело.
Та же испорченность и в музыке Бетховена, Шумана, Берлиоза, Листа, Вагнера, их сочинения полны болезненной чувствительности. А все произведения, далекие от народной традиции, следует отринуть, оставив, быть может, несколько скрипичных мелодий Баха, ноктюрн ми бемоль мажор Шопена и отрывки из Гайдна, Шуберта, Бетховена, Шопена… Надо было обладать изрядной смелостью, чтобы обрушиться на творения, особо почитаемые публикой, например Девятую симфонию Бетховена. Восхищение ею, считал Толстой, совершенно незаслуженное. Чтобы показать это, он задает вопрос: вызывает ли симфония возвышенное религиозное чувство? И отвечает – нет, так как музыка вообще вызвать такое чувство не может. Следующий вопрос: не будучи произведением религиозным, симфония обладает качествами, которые позволили бы ей объединить людей в едином порыве? Ответ и тут отрицательный, «потому что не только не вижу того, чтобы чувства, передаваемые этим произведением, могли соединить людей, не воспитанных специально для того, чтобы подчиняться этой сложной гипнотизации, но не могу даже представить себе толпу нормальных людей, которая могла бы понять из этого длинного и запутанного искусственного произведения что-нибудь, кроме коротеньких отрывков, тонущих в море непонятного».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
