становится похож на следователя, который откидывает простыню над телом убитого ровно на столько, насколько это нужно для опознания, не сбивается на рыдания, сдерживает собственный крик, он ведёт расследование, а не мстит.
Мстить-то всегда легче, для этого не надо много ума, и на месть мёртвым всегда большой спрос.
И, наконец, последнее, но, может, и главное: биография всегда существует в контексте времени. Тут две стороны: в связке прошлого и настоящего всегда происходит перетягивание на свою нынешнюю сторону мёртвых. Начинается «залоговые аукционы приватизация мёртвых писателей (неважно, впрочем, кого)» (когда один писатель как бы перешёл в собственность одного лагеря, а другой — другого). А потом происходит борьба с судьбой образа: пойди поборись с судьбой. Апелляция к мертвым имеет корни в быту — «Видела бы тебя твоя бедная мать!» и «Был бы жив отец, он бы тебе». То есть в биографическом жанре безмолвные (мёртвые) соратники всегда призываются на помощь, и чем они безмолвнее, тем лучше.
Вторая сторона фактора времени, в том, что оно текуче и меняет всё — этику, эстетику и бытовые привычки. В добротных советских фильмах отрицательные герои обычно объясняли: «Время было такое», а положительные их одёргивали, отвечая, что это не оправдание. Меж тем, оказывается, что это, может, и не оправдания, но правила человеческой жизни меняются, и их трудно понять издали. Пушкин имел крепостных, и, судя по всему, совершал harassment над крепостными девками, прекрасные писатели оказывались домашними тиранами, или же произносили людоедские речи, а уж про политиков я и говорить не буду. Мотивы, которые писатель сумеет донести до читателя, важнее цензуры над поступками героя. Мелкие детали, та самая моторика жизни, которая обновляется каждое поколение, — как люди мылись, что ели, на чём ехали на службу и в гости, как спали на войне и дома — всё это главнее парадной любви к герою.
Кстати, кто он, Наполеон? Он ли придумал новую систему боя, хвалить ли его за то, что он так проредил население Франции, и отчего она всё равно его любит? В конце концов — корсиканское чудовище или французский гений?
В общем, много что интересного в хорошей биографической книге.
18.12.2017
Идеальные мемуары (о новом каноне самоописания)
…люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с этой своей действительностью также свое мышление и продукты своего мышления. Не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание[474].
Маркс К., Энгельс Ф. Фейербах. Противоположность материалистического и идеалистического воззрений.
Много лет меня не оставляло одно недоумение — это было именно чувство, распределённое по времени. Я издавна полюбил фразу «Я отдал бы все декреты Конвента за одну приходно-расходную книгу парижской домохозяйки».
Смысл её понятен — декреты времён французской революции много раз опубликованы, переведены на многие языки, а вот бытовая история того времени нам известна мало. При этом именно быт мотивирует людей на множество отчаянных поступков.
Была такая история 1953 года, приключившаяся в Берлине. Там произошли народные волнения, причём всё началось с мармелада. Нет, как всегда, причины этого были объективными, экономика Восточной Германии испытывала трудности, было объявлено о повышении норм выработки, за два месяца до событий произошло подорожание практически всех продуктов и общественного транспорта, аресты забастовщиков, но на поверхности один повод — подорожание пластового мармелада наверняка вызывал чрезвычайное раздражение советских руководителей. Ишь, мармеладу им!
«Но первоначально информация о недовольстве немецких рабочих была в Москве проигнорирована: рабочий класс Германии, мол, в любом случае жил лучше советского и, как следствие, просто не мог быть недоволен политическим режимом. Такая изначальная установка привела к тому, что к событиям 17 июня 1953 г. руководство Советского Союза оказалось просто неподготовленным.
В целом информированность Кремля о настроениях немецких рабочих оставляла желать лучшего. Взрыв негодования, спровоцированный повышением цен на мармелад, в первый момент вызвал недоумение. Не только в Москве, но и в советских представительствах в Берлине не подозревали или игнорировали то, что мармелад составляет чуть ли не основную часть завтрака немецкого рабочего.
Во многом именно „мармеладный бунт“ и явился началом кризиса 1953 г.»[475].
Но надо вернуться от приходно-расходных книг берлинских домохозяек, к домохозяйкам французским. Ну и к декретам Конвента. Итак, повторяя эту фразу, я думал, что к ней нужно приписать спереди: «Один французский историк говорил…» — и иногда я добавлял — «…из Анналов», потому, что понятно было, что именно там всё было построено на этом принципе.
Время от времени я отчаивался найти автора, но в самом начале, то есть лет двадцать назад, всё же не терял надежды. В ту пору я был знаком с историком Бессмертным[476] (занимавшимся, помимо прочего бытовой историей Европы) и спросил его о загадочной фразе в частной беседе, и Бессмертный отвечал, что да, слышал это, но не знает автора. Прошло время (я бы даже сказал — годы), историк, несмотря на свою фамилию, скончался, переменилось многое, и вот как-то на совместном выступлении один прекрасный писатель мне сказал, что видел эту фразу за подписью Марка Блока — то есть в «Апологии истории», программной книге всё тех же «Анналов». Круг замкнулся, но для очистки совести я перечитал книгу — и ещё раз убедился, что таких слов там нет.
Более того, я допускал, что Блок или Февр, а то какой-нибудь их ученик, могли произнести её в интервью — ищи-свищи эти отлетевшие в мир слова.
Но нет, ни отечественное, ни английское, ни французское гугление этой фразы (даже при замене синонимами) ничего не давало. Я понимал, что проблему могли создавать идиомы — у нас могли употребить слова «приходно-расходная книга» вместо чего угодно. Более того, прямой поиск приводил меня к себе самому в разных неинтересных статьях.
Понятно было, что эти слова — экстракт школы «Анналов».
Потом я вспомнил, что читал их совсем в другом месте и в совершенно отечественном тексте.
И звучало это так: «Моя кухонная (прих. — расх.) книжка стоит „Писем Тургенева к Виардо“. Это другое, но это такая же ось мира и, в сущности, такая же поэзия.
Сколько усилий! бережливости! страха не переступить „черты“! и удовлетворения, когда „к 1 числу“ сошлись концы с концами!»[477]. Это было написано в 1912 году (письма к Виардо вышли в 1900-м), и тогда я подумал, что какой-то отечественный человек преобразовал слова Розанова, приспособив их к историческому методу.
При этом сорок лет назад, в 1977 году
