– Слушаю, ваше величество, – поклонился Брюс: – сегодня же исправник произведет следствие.
– Только я не желаю, – поясняла императрица: – чтобы следствие производилось, якобы, «по высочайшему повелению». Я тут в стороне.
– Понимаю, ваше величество.
– Хорошо, граф. А то сами согласитесь: писцы в суде надпишут, как обыкновенно, на оболочке следствия: «дело о зарублении свиней», и вдруг, – «по высочайшему повелению» – неприлично.
– Действительно, ваше величество, – снова поклонился Брюс: – мало ли свиней убивают и крадут друг у друга крестьяне, однако, не доводится же об этом до высочайшего сведения. Я и здесь, государыня, потому только счел за долг довести до сведения вашего величества о сем пустом случае, что в оном замешаны такие высокопоставленные особы, как ее сиятельство княгиня Екатерина Романовна и его высокопревосходительство Александр Александрович.
– Правда, правда, – подтвердила императрица.
Она нечаянно обернулась и стала прислушиваться. В нише одного из окон Эрмитажа, где стояла клетка с ученым попугаем, что-то подозрительно возился Нарышкин, и слышно было, как он тихо произносил: «княгиня Дашкова убийца», «княгиня Дашкова убийца», а попугай очень явственно повторял за ним эти слова.
– Лев Александрович! – погрозила императрица: – вы опять за новые проказы?
– За старые, матушка государыня. Что ж нам, старым дуракам делать, когда ты за всех нас и думаешь и делаешь? Ну, говори, попка: да здравствует Екатерина Великая, мать отечества!
– Левушка повеса! Левушка шпынь! – явственно проговорил попугай.
– Что? нарвался? – улыбнулась императрица.
– Ах, мать моя! – послышался вдруг возглас: – тут кругом мужчины, а она нечесаная! Ах, срамница!.. А еще государыня!
Все оглянулись, – в трагической позе стояла Марья Саввишна и держала в руках пудр-манто.
«Богоподобная царевнаКиргиз-кайсацкия орды!»
Императрица, Нарышкин и Храповицкий невольно рассмеялись: это попугай передразнивал Державина – его голос, его интонация!
VII. Исправник на сцене
Через несколько дней после этого княгиня Дашкова сидела в своем кабинете за корректурами какого-то сочинения, печатавшегося под ее наблюдением в типографии академии наук, когда вдруг явилась Паша и робко доложила:
– Ваше сиятельство, господин Панаев просит позволения видеть вас по делу.
– Какой Панаев и по какому делу? – с неудовольствием спросила княгиня.
– Господин земский исправник, ваше сиятельство.
– А по какому делу?
– Не могу знать, ваше сиятельство.
Паша очень хорошо знала, зачем явился исправник, но только не смела сказать этого своей госпоже. Княгиня сама догадывалась, в чем дело, и, приняв в уме известное решение, согласилась допустить к себе блюстителя земских порядков.
– Проси в приемную, – сказала она.
– Они там ждут-с, – доложила Паша.
– Хорошо, пусть обождет.
Паша вышла. Княгиня, достав из стоявшего на письменном столе перламутрового ящичка кавалерственную звезду и пришпилив ее в груди, встала и неторопливо направилась в приемную. Там ее ждал исправник в полной форме. При входе княгини, исправник почтительно поклонился, прикладывая треуголку к сердцу.
– Извините, ваше сиятельство, что я осмелился беспокоить вас, – начал Панаев: – но я исполняю приказ его сиятельства, господина главнокомандующего санкт-петербургской губернии, графа Якова Александровича Брюса.
– В чем же дело? – спросила княгиня.
– По предписанию его сиятельства, господина главнокомандующего, вследствие жалобы его высокопревосходительства, ее императорского величества обер-шенка, сенатора, действительного камергера и кавалера Александра Александровича Нарышкина поверенного служителя, я производил под рукой дознание о зарублении принадлежавших его высокопревосходительству голландских борова и свиньи…
– Ну, и что же? – нетерпеливо перебила его княгиня.
– По дознанию, ваше сиятельство, обнаруживается, – продолжал исправник тем же деловым тоном: – якобы вышереченные боров и свинья, по приказанию вашего сиятельства, яко усмотренные на потраве, людьми вашего сиятельства были загнаны в конюшню и убиты топорами.
– Да, я, действительно, приказала их убить, – с досадой подтвердила княгиня: – эти животные постоянно портили мне сад, разрывали цветочные грядки и клумбы, мяли цветы, наконец, просто расстраивали мое здоровье, отравляли мне жизнь! Я сего и впредь не потерплю, и пусть знает г. Нарышкин, что если и впредь будут заходить ко мне на двор или в сад свиньи ли, коровы ли, то я таковых прикажу немедленно убивать и отсылать в госпиталь для бедных. Скажите это Нарышкину.
– Но дозвольте доложить вашему сиятельству, что такого закона нет, чтобы убивать чужой скот, – переминался исправник.
– Я не знаю, господин исправник, есть ли такой закон или нет, – возвышала голос Дашкова: – но я не потерплю, чтобы люди ли, скоты ли самовольно врывались в мои владения. Слышите! Я этого не потерплю!
– Как угодно вашему сиятельству, – кланялся исправник: – но, по долгу службы и совести, я приемлю смелость доложить вам о сем.
– Хорошо, это ваше дело, ваш долг; но и я знаю свои права.
– Точно так, ваше сиятельство; но позвольте доложить, что, по учиненной судом оценке, оные голландские боров и свинья должны быть оплачены в сумме восьмидесяти рублей.
– Как! – вскипела княгиня: – восемьдесят рублей за две свиньи!… Да слыханы ли подобные цены!
– Не могу знать, ваше сиятельство, – оправдывался исправник: – но таковая оценка произведена, согласно показанию его высокопревосходительства Александра Александровича Нарышкина поверенного служителя.
– А мои потравленные цветы? – спросила Дашкова.
– Цветы, ваше сиятельство?… – исправник замялся. – Что принадлежит, ваше сиятельство, – продолжал он нерешительно: – что принадлежит до показаний садовников вашего сиятельства, якобы означенными голландским боровом и свиньей потравлены посаженные в шести горшках разные цветы, стоящие якобы шесть рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда я сам был для следствия тогда же на месте, то ни в саду, ни в оранжереях никакой потравы я не нашел.
– Как никакой?
Дашкова быстро подошла к сонетке и нетерпеливо позвонила. Немедленно на звон явилась Паша, которая, кажется, подслушивала за дверью. Она была очень смущена.
– Позвать сюда садовника Михея! – сказала княгиня, не глядя на девушку.
Через минуту явился старик Михей, который ждал на крыльце. Он униженно поклонился.
– Вот исправник говорит, – обратилась к нему княгиня: – будто бы у нас Нарышкина свиньи не учинили никакой потравы.
– Как не учинили, ваше сиятельство! Шесть горшков попортили, – отвечал старик испуганно.
– Да ты, старина, говоришь не то, – перебил его исправник.
– Как не то, барин? Ты этого не видал, а сами их сиятельство изволили видеть, – оправдывался старик: – шесть горшков, да грядки порыли.
– А когда это было, старина? – допытывался исправник.
– На самую на другую ночь после Петры-Павла. В то утро еще платок нарышкинский подняли.
– То-то же – это 30-го июня было; а кто это видел?
– Их сиятельство сами видели, да и вся челядь наша.
– А постороннее понятые видели?
– Посторонние, точно не видали, да им и дела до того никакого нет, барин.
– То-то же, что есть дело, старина. А вы свиней тогда поймали?
– Нет, не поймали – ушли проклятая.
– Значит, и взыскивать не с косо.
– Как, барин, не с кого?
– Без свидетелей и без поличного взыскивать нельзя: таков закон. А когда вы убили свиней, тогда они учинили потраву? – спросил исправник.
– Не успели, проклятая. Мы их живой рукой ухлопали. Старик даже оживился – откуда и смелость взялась! Между тем, Дашкова уже спокойно ходила по комнате, не обращая внимания ни на исправника, ни на садовника. Ей надоела эта глупая история, в которую ее невольно впутали, благодаря проискам ее врагов.
– Вы больше ничего не имеете мне сказать? – обратилась она затем к исправнику.
– Я все доложил вашему сиятельству, – был ответ.
– Хорошо. Доложите же графу Брюсу, что от меня слышали, а Нарышкину скажите, что я впредь прикажу убивать его скот, если он будет врываться ко мне, а мясо убитых животных велю отсылать в госпиталь.
– Слушаю-с. Только дело сие предварительно надлежит к рассмотрению Софийского нижнего земского суда, по подсудности, – отвечал исправник.
– Хорошо. Можешь и ты идти, – кинула Дашкова садовнику.
– Имею честь откланяться вашему сиятельству, – поклонился исправник. И оба они с садовником удалились.
VIII. «Ну, будет гонка всемилостивейшей государыне»
24-го ноября – день тезоименитства императрицы. В этот день обыкновенно, до официального и торжественного волосочесания, государыня принимала поздравления самых близких ей людей и в том числе великих князей Александра Павловича и Константина Павловича, из которых первому было одиннадцать лет, а последнему шел только десятый. Державная бабушка очень любила своих прелестных внучков и всегда рада была их видеть. На этот раз дети хотели порадовать бабушку чем-нибудь особенным и потому просили своего наставника Николая Ивановича Салтыкова помочь им разучить комическую оперу «Горе-Богатырь Касиметович», сочиненную самой Екатериной – в осмеяние попытки Густава III овладеть Петербургом[14]. Салтыков исполнил желание великих князей.
