XLII
Герберт Джордж Уэллс прибыл в Лондон за год до своего рождения.
Во время долгого плавания он в основном любовался с палубы судна бескрайним, переливающимся всеми цветами радуги океаном и, располагая более чем достаточным временем, строил планы на будущее: он начнет новую жизнь под фальшивым именем Гриффина и, вероятно, отрастит бороду и волосы, чтобы его никто не узнал, хотя это, по-видимому, излишне, поскольку, когда настоящий Уэллс — почему он считал про себя того, второго, настоящим? — достигнет его возраста, он уже превратится в почтенного старца, чьи морщины заменят любую маскировку. Но его ждут дела и поважнее, напомнил он себе, например выбор места, где он собирается начать эту самую запланированную новую жизнь. Рассмотрев несколько вариантов, он остановился на Вейбридже — не только потому, что это местечко в окрестностях Лондона сильнее других пострадало во время марсианского нашествия, но и потому, что оно находилось близко как к столице, так и к Уокингу и Вустер-парку, городкам, где поселится другой Уэллс. Одно было для него очевидно: он построит новую жизнь — а что ему еще остается делать? — но эта жизнь станет существованием как бы по инерции, потому что он никогда не сможет считать ее своей. Это будет жизнь, ограниченная лишь самым необходимым, лишенная всего того, что не связано с процессом еды или дыхания. Его же истинной жизнью, той самой, что приносит непременные радости и несчастья, будет жить другой Уэллс, и его новое существование в роли изгоя приобретет какой-то смысл только в том случае, если он окажется поблизости и сможет греться в лучах той славы. Да, только так, сделавшись свидетелем важнейших событий в жизни своего двойника, тех, которые он когда-то пережил, и тех, которые ему уже не суждено пережить, он может стать счастливым. В конце концов, для этого он и возвратился в Англию. Что произойдет с его жизнью, ему, в сущности, не важно. Достаточно, чтобы она была по возможности спокойной и умеренной, далекой от всяких тревог и потрясений, которые заставили бы его совершить новый прыжок во времени. И он постарался, чтобы она стала именно такой: поселился в Вейбридже, нашел работу в аптеке, и дни потянулись один за другим тихой маленькой речкой, в которую ему совершенно не хотелось забрасывать свою удочку. Он привык влачить тоскливое существование, граничившее со спячкой.
Но иногда он нанимал экипаж и отправлялся посмотреть на свою настоящую жизнь: так, он приветствовал собственное рождение в домишке, расположенном в Бромли, где его родители держали маленькую посудную лавку. Видел, как в семилетнем возрасте он вырвался из рук сына хозяина паба и сломал берцовую кость, ударившись о железный штырь палатки, где разливали пиво. Видел, как с задранной к потолку ногой читает «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима». Видел, как восхищался его живым умом мистер Морли, заведовавший академией Бромли. Видел, как погибает со скуки в мануфактурной лавке Роджерса и Деньера в Виндзоре, куда его отправила работать мать, а позже видел себя в числе учеников средней школы в Мидхерсте, среди которых он сильно выделялся, откуда его снова забрали в возрасте пятнадцати лет и пристроили учеником в мануфактурный магазин мистера Эдвина Хайда в Саутси.
Все это Уэллс наблюдал с разумного расстояния то с волнением, то с ностальгией и строго следил за тем, чтобы порядок развертывавшихся перед ним событий не нарушался. Он должен добиться, чтобы его близнец пункт за пунктом делал все то, что некогда делал он сам. Однако, добравшись до того эпизода в своей жизни, когда его двойник должен был поступить в качестве ученика в «Мануфактурный дом Саутси», Уэллс решил, что пришла пора вмешаться: было кое-что в его жизни такое, что он давно хотел изменить. Он долго над этим размышлял, исследовал все возможные последствия своего вмешательства и наконец пришел к выводу, что оно все-таки не настолько значительно, чтобы вызвать серьезные изменения. Тогда Уэллс отправился в Саутси и, остановившись перед зданием магазина, погрузился в воспоминания. Он вспомнил, каким несчастным чувствовал себя, не понимая, отчего его мать так упорно стремилась, чтобы его жизнь прошла вдали от школы и университета, почему он должен был учиться ненавистному ремеслу приказчика и заниматься им до конца своих дней, как будто на свете не существует более достойной профессии. И хотя сейчас Уэллс не мог увидеть самого себя, потому что для этого ему бы пришлось рискнуть и войти внутрь либо подсматривать из-за какой-нибудь витрины, он представил себе, как разглаживает товар, демонстрируя его клиентам, как развертывает и вновь свертывает кружевные занавески, как убеждается, насколько трудно управляться с узорчатыми тканями, как перетаскивает с места на место манекены, следуя непостижимым указаниям мистера Хайда, и все это время в кармане его униформы непременно лежит какая-нибудь книга, и ему, несмотря на все старания, приклеивают ярлык рассеянного и нерадивого работника.
Уэллс совсем утонул в воспоминаниях, но вдруг увидел, как сам он выходит из здания и усталой походкой, с тоскливым выражением лица направляется к набережной Саутси. Он незаметно следовал на расстоянии за юношей, пока тот не остановился перед темной водой, где обычно стоял около часа, обдумывая возможность самоубийства. Если такой будет вся его жизнь, лучше с нею сразу покончить, представил Уэллс мысли своего близнеца. И пожалел этого щуплого, бледного юношу, обделенного судьбой. На самом деле, если ему не изменяла память, он никогда не считал самоубийство достойным решением, однако холодные объятия волн в сравнении с поджидавшим его неблагодарным будущим не казались ему такой уж ужасной альтернативой. Если жизнь не слишком хороша, почти слышал он свои тогдашние мысли, то зачем жить? Жизнь — не обязательная повинность, это дело добровольное. Уэллс сочувственно покачал головой в ответ на терзания юноши. Он знал, что всего через несколько месяцев его положение счастливо изменится, когда он наконец взбунтуется против своей матери, напишет письмо Хорасу Байятту с просьбой о поддержке и тот предложит ему место помощника учителя в своей школе в Мидхерсте и двадцать фунтов в год. Но юноша, тоскливо вглядывавшийся сейчас в темные волны, еще не знал, что ему удастся избежать ненавистной карьеры торговца мануфактурой и обеспечить себе вполне приемлемую жизнь в качестве писателя. Уэллс направился к нему вдоль набережной, готовясь вторгнуться в свою юность и заговорить с самим собою. Он надеялся, что морщины, испещрившие лицо, помешают юноше его узнать, а главное — что после такого расчетливого вмешательства в ход событий земля не разверзнется и вообще не произойдет ничего сверх того, что он собирался осуществить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});