Как бы я хотел, чтобы рядом со мною стоял сейчас Публий Семпроний Тудитан, лучший свидетель вашей низости и малодушия! Он звал вас взяться за оружие и следовать за ним – и вы не послушались, зато немного спустя послушались Ганнибала, который приказал вам сдать лагерь и сложить оружие. И ведь не к славе звал вас Семпроний, не к подвигу, а к спасению; и было вас много, а врагов мало – и все-таки вам не достало отваги. Смеете ли вы после этого вообще произносить слово «храбрость»?
Тосковать по отечеству надо, пока оно есть у тебя, пока ты его гражданин, пока ты свободен. А теперь – поздно: вы больше не римские граждане, вы рабы карфагенян! Вы не нужны отечеству! Выкупать вас так же нелепо и несправедливо, как выдать Ганнибалу тех ваших товарищей, которые вырвались из лагеря и сами вернули себя родине!
Большинство сенаторов было связано с пленными узами родства – и, однако ж, возразить Манлию никто не решился. Сообщается решение сената, что пленным в выкупе отказано, и посланцев, – рыдая, захлебываясь слезами и жалобами, – провожают до ворот. Один из них, тот, что с дороги возвращался в лагерь пунийцев, отправился было домой, но коварство не пошло ему впрок: узнав о его поступке, сенаторы единодушно постановили арестовать негодяя и под стражею отправить назад к Ганнибалу.
Поражение при Каннах было для Рима страшнее всех предыдущих не только размерами потерь, но, главное, тем, что после него впервые заколебалась преданность союзников: прежде они верили в несокрушимость Римской державы, теперь эта вера рассеялась. Сторону пунийцев приняли север, весь юг и многие племена и народы серединной Италии. Но никто в Риме даже и не думал о том, чтобы просить у врага мира. Так велика была в тяжелую эту пору сила духа, что, когда возвращался консул Варрон, главный, если не единственный виновник случившегося, ему навстречу вышли граждане всех сословий и состояний, и все благодарили его за то, что он не отчаялся, не отказался от надежды спасти государство. Будь он карфагенским полководцем, ничто не спасло бы его от самой мучительной и позорной казни.
Измена Капуи.
Оставив наконец лагерь под Каннами, Ганнибал через Самний прошел в Кампанию, чтобы захватить Неаполь – ему был необходим морской порт, – но затем отказался от этой мысли, испуганный внушительным видом городских укреплений, и повернул к Капуе, где уже стоял карфагенский караульный отряд.
В Капуе давно пользовался чрезмерным влиянием простой народ. Его главарь, Пакувий Калавий (сам, кстати сказать, человек знатный), сумел и сенат подчинить власти народа, и вот как он этого достигнул. В год Тразименской битвы Пакувий занимал высшую в городе должность. Он опасался, как бы народ, воспользовавшись поражением римлян, не устроил бунт и не перерезал всех сенаторов, а государство, вовсе лишенное сената, уже и государством считаться не вправе. И вот, созвавши сенаторов, он объявляет:
– Простолюдины замыслили вас перебить, чтобы беспрепятственно передать город Ганнибалу и пунийцам. Но я готов вас спасти, если вы готовы мне поверить.
Все закричали, что верят, а Пакувий продолжал:
– Я закрою вас пока здесь, в курии, словно и сам разделяю замыслы народа, и клянусь, что отыщу средство сохранить вашу жизнь.
Приставив к дверям караул и приказав никого не впускать и не выпускать, он собирает народ и приносит ему поздравления со славной победой.
– Сенат, – говорит он, – давно ненавистный простому люду, в наших руках! Каждый потерпит кару, которой он заслуживает, но не будем забывать и об общей пользе. Без сената невозможно свободное государство, поэтому, казня одного сенатора, мы должны тут же избрать другого, человека достойного и деятельного.
Взяли навощенные таблички, надписали имена тех, кто сидел в курии, таблички сложили в урну, и Пакувий принялся тянуть жребий. Вывели того, чье имя выпало первым. Все закричали, что он мерзавец и заслуживает смерти.
– Прекрасно, – сказал Пакувий, – ваш приговор мне понятен. Теперь назовите мужа справедливого и честного, который займет его место.
Все примолкли в растерянности, а когда один из собравшихся, преодолев робость, выкликнул какое-то имя, поднялся шум и крик пуще прежнего. Кто вообще не знал этого человека, кто отзывался о нем с величайшим презрением. То же повторилось, когда Пакувий вынул вторую табличку, третью, четвертую… Среди прежних сенаторов не оказалось ни одного, которым народ был бы доволен, но и взамен предложить никого не смогли. И Собрание разошлось, решив, что самое лучшее из зол – это то, которое уже известно, и распорядившись освободить сенат из-под стражи.
С того времени знать всячески заискивала перед народом, а народ утратил всякое уважение к властям, и единственный, кого в городе слушались и почитали, был Пакувий Калавий.
Сразу после битвы при Каннах капуанцы заговорили, что пора расторгнуть союз с Римом. Но на службе в римском войске было довольно много кампанцев, и больше всего опасений вызывала судьба трехсот юношей из самых лучших семей: римляне разослали их по караульным отрядам, охранявшим разные города Сицилии, а по сути вещей – держали заложниками. Родители этих юношей и убедили сограждан отправить посольство к римскому консулу.
Консула Варрона послы нашли в Венусии. Вид его людей, еще не опомнившихся поел» разгрома и почти безоружных, в истинных союзниках пробудил бы горячее сострадание, в кампанцах же не вызвал ничего, кроме презрения. А тут еще сам консул пустился в совершенно неуместную откровенность и, когда послы от имени сената и народа Кампании обещали помочь римлянам всем необходимым, воскликнул:
– Нам необходимо все подряд, потому что нет у нас ничего – ни пехоты, ни конницы, ни знамен, ни припасов, ни денег! Не помогать вы нам должны, а взять на себя все бремя войны целиком. Поймите, кампанцы, что поражение, которое мы потерпели, – это и ваше поражение и что мы вместе защищаем одну общую отчизну от чужеземца и варвара. Воины его, и без того дикие и свирепые, одичали еще сильнее под началом у своего полководца, который строит мосты и плотины из человеческих трупов и – страшно вымолвить! – кормит солдат человечиной! Какая прекрасная цель перед вами, кампанцы: своими силами и своею верностью вы вновь поставите на ноги Римскую державу!
Послы молча переглянулись и отправились восвояси. Дождавшись, пока исчезнет из глаз Венусия, один из них, по имени Вибий Виррий, промолвил:
– Наш час настал! Мы вступим в договор с Ганнибалом, и, когда он, завершив войну, вернется в Африку, верховная власть над Италией будет принадлежать кампанцам.
В Капуе это суждение встречают с восторгом и тех же послов отряжают к Ганнибалу. Заключается союз на следующих условиях: Капуя будет управляться по собственным законам; ни военные, ни гражданские власти карфагенян не должны распоряжаться жизнью, свободой или имуществом кампанского гражданина; Ганнибал передает кампанцам триста римских пленных для обмена на тех юношей, что служат у римлян в Сицилии; в свою очередь, капуанцы согласны принять и разместить в городе карфагенский караульный отряд. А помимо и сверх этих условий простой люд Капуи внезапно схватил всех римских граждан и запер их под стражею в банях, где они и погибли, задохнувшись от жара.
Лишь один человек, по имени Деций Магий, громко осуждал измену старым союзникам и советовал согражданам одуматься, пока не поздно. Смелые его речи дошли до Ганнибала, и пуниец пригласил Деция к себе в лагерь. Деций отвечал категорическим отказом, сославшись на то, что у Ганнибала нет и не может быть никакой власти над кампанским гражданином. Пуниец приказал было доставить ослушника в оковах, но потом, опасаясь волнений в городе, отменил приказ и послал известить, что на другой день будет в Капуе сам.
Вот по какому делу явился Ганнибал в Капую.
Неустрашимость капуанца Деция Магия
Было издано распоряжение, чтобы все, с женами и детьми, вышли навстречу карфагенскому главнокомандующему, и все охотно подчинились – кроме Деция Магия. Он и навстречу не вышел, и дома не остался, чтобы никто не подумал, будто его мучит страх или раскаяние, но спокойно прогуливался по форуму в обществе сына и нескольких клиентов.
