Степан Фёдорович развернул бумажку и, как человек опытный и знающий «бумажное дело», внимательно, начав от штампа с номером и числом, стал рассматривать ее.
Серёжа, снисходительно улыбаясь, уверенный в полновесной ценности документа, сверху вниз глядел на сощуренные глаза и наморщенный лоб Степана Фёдоровича.
Маруся и Женя в это время забыли о ссоре и понимающе переглянулись, тайком наблюдая за матерью.
Серёжа был главной привязанностью Александры Владимировны: его глаза, тревожный, по-взрослому сильный и по-детски непосредственный, прямой ум, его застенчивость, соединенную со страстностью, детскую доверчивость, соединенную со скептицизмом, доброту и вспыльчивость — все это боготворила в нем Александра Владимировна. Как-то она сказала Софье Осиповне: «Знаешь, Соня, вот мы подошли к старости, покидаем жизнь, не мирный сад, а жизнь в огне, война бушует, но я, старуха, по-прежнему так же верю в силу революции, верю в победу над фашизмом, верю в силу тех, кто держит знамя народного счастья и свободы. И мне кажется, что Серёжа из этой породы. Вот за это я как-то особенно люблю его».
Но дело в том, что любовь Александры Владимировны к внуку была прежде всего безотчетной, нерассуждающей, а следовательно, и настоящей любовью.
Эту любовь знали все близкие ее, она трогала их, но и сердила; она вызывала бережное и в то же время ревнивое чувство, как это часто бывает в больших семьях. Иногда дочери говорили с тревогой: «Если с Серёжей что-нибудь приключится, мама не переживет».
Иногда говорили с сердцем: «О господи, нельзя все-таки так дрожать над этим мальчишкой!»
Порой осуждали с насмешкой: «Когда мама старается быть одинаковой и к Людмилиному Толе и к Серёже, у нее ничего не получается».
Степан Фёдорович передал бумажку Серёже и небрежно сказал:
— Филимонов подписал, ничего; я завтра поговорю с Петровым, и мы тебя устроим на СталГРЭС.
— Зачем? — спросил Серёжа.— Я ведь сам пошел, меня не брали, нам сказали, что дадут не только лопаты, но и винтовки и переведут здоровых в строй.
— Так ты что это, сам, что ли, записался? — спросил Степан Фёдорович.
— Ну конечно.
— Да ты с ума сошел,— сердито сказала Мария Николаевна.— Да ты подумал о бабушке, да ты знаешь, что она не переживет, если, не дай бог, случится что-нибудь с тобой?
— Ведь у тебя паспорта еще нет. Да вы видели дурака? — сказала Софья Осиповна.
— А Толя?
— Ну и что Толя? Толя на три года старше тебя. Толя взрослый человек. Толя призван исполнять свой гражданский долг. Вот и Вера: да разве я ей слово сказала? Придет время, кончишь десятый класс, тебя призовут, никто слова тебе не скажет. Я поражаюсь, как записали его. Надрали бы уши…
— Там был один меньше меня ростом,— перебил Серёжа.
Степан Фёдорович подмигнул Жене:
— Видали мужчину?
— Мама, а ты что молчишь? — спросила Женя.
Серёжа посмотрел на Александру Владимировну и негромко окликнул ее:
— А, бабка?
Он один говорил с ней насмешливо и просто и часто с какой-то смешной, трогательной снисходительностью спорил с ней. Даже старшая его тетка Людмила редко спорила с Александрой Владимировной, несмотря на властность характера и искреннюю уверенность в своей всегдашней правоте во всех семейных делах.
Александра Владимировна быстро вскинула голову, точно за столом сидели ее судьи, и произнесла:
— Делай, Серёжа, так, как ты… я…— Она запнулась, поднялась быстро из-за стола и пошла из комнаты.
На мгновение стало тихо, и растроганная Вера, чье сердце в этот день открылось для доброго сочувствия, сердито нахмурилась, чтобы сдержать слезы.
19
Ночью улицы города наполнились шумом. Слышались гудки, пыхтение автомобильных моторов, громкие окрики.
Шум этот был не только велик, но и тревожен. Все проснулись, лежали молча, прислушиваясь и стараясь понять, что происходит.
Вопрос, волновавший сердца разбуженных ночным шумом людей, был в ту грозную пору один: не прорвались ли где-нибудь немцы, не ухудшилось ли внезапно положение, не уходят ли наши и не пришло ли время среди ночи одеться, торопливо схватить узел с вещами и уйти из дому? А иногда леденящая тревога сжимала сердце: «А что, собственно, за шум, что за невнятные голоса, а вдруг воздушный десант?»
Женя, спавшая в одной комнате с матерью, Софьей Осиповной и Верой, приподнялась на локте и негромко сказала:
— Вот так в Ельце с нашей бригадой художников было: проснулись — а на окраине немцы! И никто нас не предупредил.
— Мрачная ассоциация,— сказала Софья Осиповна.
Они слышали, как Маруся, оставившая дверь открытой, чтобы в случае бомбежки легче было всех разбудить, сказала:
— Степан, что за скифское спокойствие, ты спишь, ведь надо узнать!
— Да не сплю я, тише, слушай! — шепотом сказал Степан Фёдорович.
Под самым окном зарокотала машина, потом вдруг мотор заглох, и чей-то голос, столь явственно слышный, точно он раздавался в комнате, произнес:
— Заводи, заснул, что ли! — и добавил несколько слов, которые заставили женщин на мгновение потупиться, но не оставили никаких сомнений в том, что произносил эти слова раздосадованный русский человек.
— Звук благодатный,— сказала Софья Осиповна.
И все вдруг облегченно заговорили.
— Это все Женя со своим Ельцом,— слабым голосом сказала Маруся.— У меня и сейчас еще боль в сердце и под лопаткой…
Степан Фёдорович, смущенный тем, как он только что взволнованно шептался с женой, многословно и громко стал объяснять:
— Да откуда? Нелепо же, ерунда ведь! От Калача до нас сплошная железобетонная оборона. Да и в случае чего мне бы немедленно позвонили. Что ж вы думали, так это делается? Ой, бабы вы, бабы, одно слово — бабы!
— Да, конечно, хорошо, и все пустяки, но я подумала: вот так именно это бывает,— тихо сказала Александра Владимировна.
— Да, мамочка, именно так,— отозвалась Женя.
Степан Фёдорович накинул на плечи плащ и, пройдя по комнате, сдернул маскировку и распахнул окно.
— Открывается первая рама, и в комнату шум ворвался,— сказала Софья Осиповна и, прислушавшись к пестрому гулу машин и голосов, заключила: — И благовест ближнего храма, и голос народа, и шум колеса.
— Не шум колеса, а стук колеса,— поправила Мария Николаевна.
— Нехай будет стук,— сказала Софья Осиповна и всех рассмешила этими словами.
— Много легковых, «эмки», есть «ЗИСы-101»,— говорил Степан Фёдорович, вглядываясь в улицу, освещенную неясным светом луны.
— Наверно, подкрепления на фронт идут,— сказала Мария Николаевна.
— Нет, пожалуй, наоборот, не похоже, что к фронту,— ответил Степан Фёдорович. Он вдруг предостерегающе поднял палец и сказал: — А ну, тише!
На углу стоял регулировщик, и к нему то и дело обращались проезжавшие. Говорили они негромко, и слов разобрать было нельзя. На все вопросы регулировщик отвечал взмахом флажка, указывая маршрут легковым машинам и грузовикам, на которых громоздились столы, ящики, табуретки и складные кровати. На грузовиках сонно покачивались в такт движению закутанные в шинели и плащ-палатки люди. Возле регулировщика остановился «ЗИС-101», и разговор вдруг стал явственно слышен Степану Фёдоровичу.
— Где комендант? — спросил густой медленный голос.
— Вам коменданта города?
— На что мне твоего коменданта города, мне нужно знать, где разместился комендант штаба фронта?
Степан Фёдорович не стал дольше слушать. Он прикрыл окно и, выйдя на середину комнаты, объявил:
— Ну, товарищи, Сталинград стал фронтовым городом, к нам пришел штаб Юго-Западного фронта.
— От войны нельзя уйти, она идет за нами,— сказала Софья Осиповна.— Давайте спать! В шесть утра я должна быть в госпитале.
Но едва она сказала эти слова, как послышался звонок.
— Я открою,— сказал Степан Фёдорович и, надев свой коверкотовый плащ, пошел к двери. Плащ этот ночью обычно лежал на спинке кровати, чтобы находиться под рукой на случай бомбежки. На спинке кровати лежал также новый костюм Спиридонова, а возле шкафа стоял в боевой готовности чемодан с Марусиной шубой и платьями.
Вскоре Степан Фёдорович вернулся и смеющимся шепотом сказал:
— Женя, вас там кавалер спрашивает, красавец мужчина, я его пока в передней оставил!
— Меня? — удивилась Евгения Николаевна.— Не понимаю, какая чепуха! — Но по всему чувствовалось, что она взволнована и смущена.
— Джахши,— весело сказала Вера.— Вот вам и тетя Женя.
— Выйдите, Степан, я оденусь,— быстро сказала Евгения Николаевна и легко, по-девичьи вскочила, задернула маскировку и зажгла свет.
Надеть платье и туфли заняло несколько секунд, но движения ее сразу же стали медленны, когда она, прищурив глаза, подкрашивала карандашиком губы.
— Да ты с ума сошла,— сердито сказала ей Александра Владимировна.— Красишься среди ночи, ведь человек ждет.
