Предобморочное состояние отвратительно. Внутри как будто снуют миллионы муравьев и выворачивают кишки наизнанку. К тому же слабость неописуемая. Амели, возьми себя в руки и вылезай, пока еще можешь, то есть сию минуту. Да, он увидит тебя голой, и пусть, иначе будет гораздо хуже.
Старый подметальщик увидел, как из воды вырвался белый смерч, метнулся к кимоно, закутался в него и понесся прочь. На автопилоте я добежала до нашей комнаты, ворвалась в дверь и на глазах у Ринри рухнула на футон. Помню, что, когда я наконец разрешила себе отключиться, я машинально взглянула на часы: было 18.46. И провалилась в бездонный колодец.
Я странствовала. Я видела киотский двор XVII века. Группы знатнейших людей обоего пола, в роскошных фиолетовых кимоно, рассыпались по окрестным холмам. Среди всех выделялась женщина с широкими рукавами придворной дамы, возможно, сама госпожа Мурасаки, которая, аккомпанируя себе на кото, пела что-то о красоте ночей в Нагасаки — наверно, ее прельстила глубина рифмы.
Эти развлечения растянулись на десятилетия. Я успела внедриться в японскую старину и занялась почетным ремеслом дегустаторши сакэ. Эту превосходную должность сомелье в старом Киото я покидать совершенно не собиралась, но внезапно была отозвана в 1989 год. Часы показывали 19.10. Как мне удалось столько всего пережить за двадцать четыре минуты?
Ринри, сидя рядом со мной, терпеливо пережидал мой обморок. Он спросил, что произошло. Я рассказала ему про XVII век, он вежливо выслушал, потом снова спросил:
— А до этого?
Я сразу все вспомнила и уже в менее поэтическом тоне поведала о старом извращенце, который под видом уборки пришел подсматривать за голой белой женщиной.
Ринри захлопал в ладоши и покатился со смеху.
— Великолепная история! Рассказывай мне ее почаще!
Я опешила. Зря я ожидала негодования, пусть даже не слишком бурного. Ринри, страшно веселясь, разыграл передо мной всю сцену: подошел, скрючившись, как старая развалина, размахивая воображаемой метлой и бросая искоса взгляды на бассейн; потом изобразил меня, жестикулирующую и кричащую «Иранай!», сам ответил мне дребезжащим голосом, что не понимает по-английски, и все это — не переставая хихикать. Я прервала спектакль замечанием:
— Остров с честью носит свое имя.
Тут он просто зашелся. Каламбур сработал тем более удачно, что по-японски имя Божественного маркиза звучит как Садо.
В дверь постучали.
— Ты готова к пиршеству?
Раздвижная дверь скользнула в сторону, две очаровательные местные дамы внесли низкие столики и поставили на них изысканные кушанья.
Увидев кайсэки,[29] я мгновенно забыла о гнусном старикашке и приступила к трапезе. Ее дополняли несколько сортов сакэ: я сочла свой сон вещим и стала с любопытством ждать продолжения.
Наутро остров Садо был весь в снегу.
Ринри повел меня к самой северной точке побережья.
— Смотри, вон там, — сказал он, указывая куда-то в морские дали, — можно разглядеть Владивосток.
Я сделала комплимент его воображению. Но он был прав: единственной мыслимой землей за этими серыми тюремными тучами могла быть только Сибирь.
— Давай обойдем остров по берегу? — предложила я.
— Что ты, это очень долго.
— Ничего, ведь так редко видишь море под снегом.
— В Японии не так уж редко.
Мы прошагали на морском ветру часа четыре. Я превратилась в ходячую сосульку и запросила пощады.
— Очень вовремя, — сказал Ринри. — Чтобы сделать полный круг, понадобилось бы еще часиков десять, не считая пути от моря до гостиницы.
— Пойдем как ближе, напрямик, — пролепетала я синими губами.
— Тогда через пару часов будем в номере.
По сравнению с побережьем внутренняя часть острова оказалась куда более красивой и интересной. Гвоздем программы были огромные заснеженные сады японской хурмы: по странной прихоти природы эти деревья, теряя зимой листья, не теряют плоды, даже полностью созревшие. Иногда доходит до того, что на живых деревьях висят мертвые плоды, наводя на мысль о смерти на кресте. Но сейчас меня не волновали покойники, я увидела самые удивительные в мире рождественские деревья — их голые черные ветви были унизаны спелыми оранжевыми фруктами в сверкающих венчиках снега.
И одного дерева в таком наряде хватило бы, чтобы свести меня с ума. А тут их был легион, застывший посреди пустынной равнины, у меня голова пошла кругом от восхищения, равно как и от вожделения — я мало что так люблю, как спелую хурму. Но, увы, сколько я ни прыгала, дотянуться так и не смогла.
«Праздник созерцания, — подумала я. — Нельзя же вечно хотеть все съесть». Но последний довод меня совершенно не убедил.
— Пошли, — сказал Ринри, — а то совсем окоченеем.
Когда мы добрались до гостиницы, он куда-то отлучился. Я быстро приняла ванну и повалилась на футон. Он вернулся, пока я спала. Когда он разбудил меня, было уже семь вечера. Вскоре служительницы принесли нам ужин.
За ужином произошел эпизод, которого я никогда не забуду. Нам подали маленьких живых осьминогов. Я знала что к чему и уже имела малоприятный опыт, когда приходится есть рыбу или другую морскую живность сразу после того, как ее убивают на ваших глазах, дабы гарантировать свежесть. Не счесть количество дорад, еще трепещущих, которых я ела, а хозяин ресторана, страшно довольный, говорил, глядя на меня: «Они живые, да? Вы чувствуете вкус жизни?» Я никогда не считала, что этот вкус стоит таких варварских методов.
Когда я увидела осьминогов, я огорчилась вдвойне: во-первых, потому что эти крохотные существа совершенно очаровательны, во-вторых, потому что не люблю сырых осьминогов. Но вернуть их на кухню было бы невежливо.
Я отвела глаза в момент убийства. Одна из девушек положила мне на тарелку первую жертву. Этот маленький осьминожек, хорошенький, как тюльпан, разбил мне сердце. «Быстро жуй, глотай, а потом скажешь, что сыта».
Я положила угощение в рот и попыталась вонзить в него зубы. И тут произошла ужасная вещь: еще живые нервы осьминога дали сигнал к самозащите, и мстительный труп схватил меня щупальцами за язык, намертво вцепившись в него. Я взвыла так, как только можно взвыть, когда спрут вцепляется вам в язык. Я высунула свой несчастный язык, показывая, что со мной случилось: женщины расхохотались. Я попыталась освободиться от осьминога руками — ничего не вышло, присоски держались крепко. Мне уже виделся миг, когда я просто вырву себе язык.
Ринри замер в ужасе. Но я хоть видела, что он мне сочувствует. Я издала через нос сдавленный стон в надежде, что дамы перестанут смеяться. Одна из них решила наконец, что шутка затянулась, подошла и ткнула осьминога палочкой в какое-то определенное место. Щупальца тут же разжались. Если все так просто, то почему они не помогли мне сразу? Я уставилась на выплюнутого осьминога в своей тарелке и подумала, что этот остров поистине заслуживает своего названия.
Когда все убрали и унесли, Ринри спросил, оправилась ли я от шока. Я весело ответила, что у нас получился очень необычный сочельник.
— У меня есть для тебя подарок.
Он принес шелковый платок нефритового цвета, красиво завязанный узелком, где лежало что-то тяжелое.
— А что в этом фуросики?
— Посмотри сама.
Я развязала платок, восхищаясь обычаем упаковывать подарки таким способом, и вскрикнула: в фуросики были плоды японской хурмы, которые зима превратила в огромные самоцветы.
— Как тебе удалось?
— Пока ты спала, я вернулся туда и залез на дерево.
Я бросилась ему на шею. Я-то думала, что он ушел по мафиозным делам!
— Съешь их, пожалуйста.
Я не могла понять, почему ему так нравится смотреть, как я ем, но исполнила просьбу с удовольствием. Подумать только, люди зачем-то убивают маленьких осьминогов, когда на свете существует спелая хурма! Ее схваченная морозом мякоть напоминала сорбет с драгоценными камнями. Снег обладает поразительным гастрономическим эффектом: концентрирует внутренние соки и делает вкус более тонким. Он действует как огонь при мгновенном легчайшем обжаривании.
На седьмом небе от счастья, я поедала хурму с затуманенным взором. Остановилась я, только когда не осталось совсем ничего. Платок был пуст.
Ринри смотрел на меня, млея и едва дыша. Я спросила, понравилось ли ему представление. Он поднял испачканный фуросики и подал мне маленький газовый чехольчик, лежавший в самом низу. Я открыла его с опасениями, которые немедленно подтвердились: платиновое кольцо с аметистом.
— Твой отец превзошел самого себя, — прошептала я.
— Выходи за меня замуж.
— У меня же нет места ни на одном пальце! — воскликнула я, протягивая ему руки, унизанные шедеврами его отца.
Он занялся комбинаторикой, объясняя, что если я передвину оникс на мизинец, циркон — на средний палец, белое золото — на большой, а опал — на указательный, то безымянный как раз освободится.
