— Вы, господин актёр, поможете нам в эти скучные дни… Театральные увеселения, балеты, народные гулянья, смех, песни должны озарить столицу. Народ, который поёт, худа не думает!
Панин, что стоял рядом, поспешил добавить услужливо:
— Скорбных лиц, ваше величество, ни на улицах, ни в домах не приметишь… Майор голштинской роты, осерчав на вас, богу душу отдал. Так и о том сказывая, все только смеются.
Бестужев, что при том разговоре был, левый глаз прищурил:
— Примечайте, ваше величество, смеются! Весёлый переворот!
Екатерина ему пальцем чуть погрозила и к Волкову:
— Ну, сударь мой, помните: отныне попечение о театре во многом от вас зависит!
Вышел Фёдор в тот день из дворца надежд полон.
Размолвка, словно дым, что в ненастье по полю стелется с костра позабытого… Кому с него радость!.. Пошёл Фёдор к Сумарокову. Больше года не виделись… У Александра Петровича жизнь поломалась: царей поучал — ни одну из цариц научить не смог, только в немилость впал и осмеянье. Театр любил — от театра отставлен. Одна неурядь и отрава! Пошёл к нему Фёдор, глядит — ни семьи, ни дома, ни друга! Сидит давненько небритый, в помятом шлафроке, водку пьет: «Ты!» По сизой щеке слеза.
— Я, Александр Петрович!
— Ну, что же, садись!
Словно вчера лишь виделись. Рюмку подвинул:
— Пей! Как это ты! Теперь ко мне никто ни ногой… брезгуют!.. Один Елозин «не сумлевается», со мной остался. На театре пьесы мои идут, а я в нищете, забвенье. России бесчестия не сделал, а вот… — голову на руки уронил, смотрит Федор: волосы поседели…
…В доме тишь, на улице тишь… В Летнем саду фейерверки кинули в небо… Зелёными огнями на миг комнату осветило. И опять всё то же: свеча на столе догорает, голые стены, стол… Встал Александр Петрович у двери, кликнул: «Алёнушка, квасу!» К столу подошёл, молчит…
Алёнка вошла, потупясь, строгая, как всегда, как прежде, красивая, молча на стол штоф с квасом поставила.
— Здравствуй, Алёнушка… не забыла?
— Что вы, сударь, Фёдор Григорьевич. Как можно! От вас, кроме добра, ничего не видала!
Сумароков голову к ней повернул: —Ты что… глаза заплаканы… негоже. Эх, русская красота, — ей и слёзы к лицу.
— Нехорошо ты молвил, Александр Петрович! — нахмурился Фёдор. — Горе человека не красит…
— Ну, сказал, не подумавши… Алёнушка у меня как из нянькиных сказок царевна Несмеяна…
— Какой уж тут смех!
Сумароков к стене отвернулся, молчит. Фёдор Алёнку за руку взял:
— Ну что, Алёнушка… Давно не видал тебя… Вон как всё изменилось… Кончились навек твои канарейкины услуги…
— Кончились, Фёдор Григорьевич, с того и началось горькое моё…
— Как это?
— Сдохла канарейка… не знаю с чего….
— Это я её… — забормотал Сумароков, — жалеючи Алёнку.
Алёнка скатерти край перебирает… молчит…
— Ну… не таись, сказывай!
— Разгневались барыня… меня в деревню… В бане нетопленой всю зиму держали… С собаками гончими… Что ж, хоть они ночами грели!.. Потом стал приказчик приставать… Житья не стало! Озлясь, как-то цепом по рукам… Вон они, пальцы-то, как чужие…
Стоном вырвалось у Фёдора:
— Будь он проклят, какие руки сгубил!
— Ну, узнали Александр Петрович… Приказчика согнали, а мне вольную дали… Ко времени поспели… Старая барыня померла, а их самих через месяц за долги таскать да мучить начали. Все от них отреклись… Осталась я с ним горе мыкать… День за днём… Пить они начали… А я… как беспалая… Плачу, еле иглу держу… Спаса нерукотворного чернью веду, серебром травлёным, были бы руки послушней, а так… И вот ещё — в глазах у него, у Спаса, нехорошо… Не кроткие, а ненавистные, горькие… Тернии в крови, лик светлый, всё хорошо, а глаза…
— А может, Алёнка, теперь и надобно такого… Кончишь труд, — ты мне его отдари!… Для попов он такой ненадобен, а мне помогою будет.
Очнулся Александр Петрович:
— Елозин где?
— Не вернулся ещё. В самом деле, куда запропал? Не случилось ли чего… — обеспокоилась Алёнка.
Засмеялся Фёдор:
— Что с ним сделается! Выпьет, сам шуму прибавит.
— Не знаете, какой он… Как написал мне барин вольную, Семён Кузьмич своей охотой, пешком, за сорок вёрст понёс её в деревню, к старосте… Всю ночь шёл, а мороз был, не приведи господи! Вот ведь какой! А что я ему.
«Ай да Елозин! — задумался Фёдор. — Вот живёшь с человеком и не ведаешь, что у него на душе, — золото ли, пластом осевшее, то ли тина, где щуки прячутся…»
— Пойду я… не забывайте нас. Мне что… я всей жизнью приучена, а им, — кивнула Алёнка на Сумарокова, — впервые так…
Проводил взглядом Фёдор Алёнку:
«Когда же время придёт, опомнятся, разглядят тебя…»
Не в обычае Фёдора было тоской голову долго туманить…
— Ну вот, Александр Петрович, слушай… Слушать можешь? Такое дело… сказывал мне Панин, близка коронация, на театре готовиться надобно.
— Наслышан об этом, — поднял голову Сумароков, — ну, что же… Трагедии, феерии, оперные спектакли…
— Ничего такого не надобно, всё на площадь выносить нужно!.. Тысячи людей привлечь… Маскарад карнавальный… Шутки, смех, балагуры, кукольники!
— Балаганная забава! Ты что… в уме?
— Испугался, Александр Петрович, а вдруг Буало[34] обидится? Брось, богаче нас с тобой народ. У меня перед глазами улицы, народом заполненные. В санях, в упряжках, в бубенцах, с гамом великим, смехом, звоном волокут за собой на суд народный мздоимство, крючкотворство, невежество, рабство, спесь… чёрта в ступе! Вот это театр!
— Наговорил… Буйства у тебя, как у Алёшки Орлова… Разум восславить должно! Новое царствование надежду вселяет всегда… мудрость! Торжество богини Минервы![35]
— Опять! — рассердился Фёдор. — Эк тебя на огонь тянет… По-русски сказать правда да кривда, а ты… Минерва! А впрочем, называй, как хочешь.
— Времени мало.
— А ты исподволь… частями мне на Москву шли… Фимиаму кури помене, — от него только копоть. Ну… как?
— Чёрт с ним. А мы с тобой опять вместе, Фёдор! А?
Задвигался, зашумел Сумароков. Понял Фёдор: к жизни человека вновь отогрел.
— Я на Москву Якова Шуйского да Елозина с собой прихвачу. Елозин у меня в секретарях походит, пока трезвый будет… Да вот ещё, — тихо добавил Фёдор, — Алёнку со мной отпусти, надобность в ней, в мастерице такой, будет большая.
Вошла, встала в дверях Алёнка, слушает.
— Алёнушка, поехала бы ты со мной на Москву? Нужда в тебе будет театру.
— Как Александр Петрович…
Приподнялся из-за стола Сумароков… глядит на обоих. Махнул рукой — эх! Опять опустился, поник. На помине легок появился Елозин.
— Хорош, — поглядел на него Фёдор, — на театре траур, а ты сам к погребенью готов…
— За благополучное восшествие на престол… Солдатство… Ну и мы, значит… прочие… У виноторговцев напитки ихние в разор пустили, за упокой новопреставленного раба божьего государя Петра Фёдоровича!
— Что! — вскинулись Фёдор и Сумароков.
— Господи! — прошептала Алёнка.
— Сейчас по улицам объявляют… От гема… геморо… идальных колик… раз и в одночасье!..
* * *
Ночь над столицей, а на улицах толпы народа. Множество конных гвардейцев с людьми разных чинов и сословий балагурят вполголоса: «Царство ему небесное, — земного уже не видать!»
Екатерина стоит у окна, на площадь дворцовую смотрит. Записку, что утром примчал к ней гвардеец из Ропши, не глядя, рукой расправляет…
Алёшка Орлов, видать, перепуган и пьян был, — можно ли так на бумажном клочке, вкривь и вкось нацарапать самой императрице: «Не успели мы их разнять, а его уж не стало… Сами не помним, что делали…»
— Алексей Петрович!..
— Слушаю, ваше величество!
— Что ж, Алексей Петрович. На всё воля божья… Привезти покойного в лавру. А дальше как быть, не знаю…
Догадлив Бестужев:
— Сенат, ваше величество, спокойствия вашего ради, умолять будет вас не присутствовать при погребении…
— Ну… если сенат умоляет, тогда…
С того дня все без сговора забыли Петра. Словно и не было. Так, снился полгода. Долго ли сны надо помнить? Забыл и Фёдор, в Екатерину поверя…
«Новое царствование всегда надежду вселяет», — сказывал Сумароков.
А Фёдору вспомнилось: ночь в декабре, Сапронов-солдат… Не иначе, как снова присягу принял.
* * *
Екатерина в те дни с теми, кто в трудное время был с ней заодно. Даже идя в сенат, свиту себе взяла особую — молодую, услужливую, даже драчливую. Сенаторы, коты старые, осевшие, грузные, помнящие не одну царицу, смотрят: эта весёлая и всех тех цариц умней!
«С мнением моего сената я согласна всегда, ежели оно согласно с моим!» — этак в первый же день котов за ушами погладила.
Садясь в карету, Фёдора подозвала: «Ну, сударь, вам взять ордер и на Москву ехать. Всё к будущему представлению в наш приезд туда изготовить из всего, что за лучшее сами почтёте».
