«Стало быть, это не Ахиллес, не Аллердингс, – Рейневан вздохнул от облегчения. – И не Фелициан. Не все еще пропало. Фелициан по-прежнему ищет Ютту… А может уже нашел?»
– Кхе-кхе…
Он поднял голову. Эбервин уже пошел, а перед ним стоял рыцарёнок с волосами, закрученными в золотые кудряшки.
– А я, милостивый сударь, – сказал он с легкой дрожью в голосе, – совсем не соображу, почему вы меня освободили. Не знаю ни имени вашего, ни герба. Но вы гусит. Поэтому знайте, что мне католическая вера и честь рыцарская не позволяют иметь никаких близких отношений с еретиком. Но знайте и то, что за свободу я вам обязан. Долг отплачу, клянусь перед Богом.
– Гуситу клянешься?
– Бог мне укажет, как выполнить клятву, чтобы без греха было и без осквернения веры.
– Бог, – Рейневан посмотрел ему в глаза, – клятву твою услышал. А как ее выполнить, могу тебе сразу же и сказать. Тост поднимешь.
– Что?
– Поднимешь тост и выпьешь за здоровье дамы моего сердца. Панны… Николетты Светловолосой. Но не иначе, как на твоей собственной свадьбе, пан Вольфрам Панневиц. На свадьбе с панной Катариной Биберштайн. Тогда и только тогда я признаю клятву выполненной. А тебя – человеком чести.
Вольфрам Панневиц побледнел и сжал губы. Потом сильно покраснел.
– Я уже знаю, кто вы. – Он сглотнул слюну. – Да и слышал предостаточно. Быстрые вы, как погляжу, девушку с дитем мне сватать… С чего бы это, а? Может, этот ребенок…
– Не будь дураком, Панневиц, – тихо прервал его Рейневан. – Езжай в Штольц. Посмотри на мальчонка. А потом в зеркало. Болтать с тобой об этом больше не собираюсь.
– Бог слышал, – добавил он громче, чтобы все слышали. – Бог слышал, что ты поклялся.
– Рейневан, – нетерпеливо позвал Урбан Горн. – Поехали уже. Не затягивай эту жалостливую сцену.
Глава четвертая,
в которой Рейневан теряет часть уха и большинство заблуждений.
– Благодарю тебя за то, что спас меня, повторил Рейневан. – Но с тобой не поеду. Я возвращаюсь в Силезию.
Урбан Горн долго молчал, смотря во след удаляющейся свиты Яна из Краваж. Потом обернулся в седле. Он уже сбросил с себя образ серенького чешского шляхтича и снова был прежним Горном: Горном в элегантном плаще из тонкой шерсти, Горном в рысьем колпаке с прекрасными перьями цапли. Горном с пронизывающими и сверлящими, как сверла, глазами.
– Ты не возвращаешься в Силезию, – сказал он холодно. – Ты со мной едешь.
– Ты не слушал? – повысил голос Рейневан. – Не дошло до тебя? Я должен вернуться! От этого зависит судьба близкого мне человека.
– Панны Ютты де Апольда, – бесстрастно подтвердил Горн. – Знаю.
– Ах, знаешь? Следовательно, знаешь и то, что я сделаю все, чтобы…
– Знаю, – резко перебил Горн, – что сделаешь все. Вопрос в том, сколько ты уже сделал.
– О чем ты… – Рейневан почувствовал, что бледнеет. А потом краснеет. – К чему ты клонишь?
– Тише, коль так ваша милость. – Горн посмотрел на наблюдающих за ними поляков, тронул коня, подъехал так близко, что они соприкоснулись стременами. – Огласка делу не поможет. А к чему клоню, ты сам хорошо знаешь. Вести ширятся быстро, а сплетни еще быстрее. Ходят слухи, что тебя недавно принудили к измене. А сплетни говорят, что ты давно был предателем. С самого начала.
– Черт возьми! Ты же меня знаешь. Ведь…
– Я знаю тебя, – опять перебил Горн. – Поэтому сплетням не верю. Что касается известий… Те стоило бы проверить. Как говорится, нет дыма без огня. Поэтому, повторяю, ты не возвращаешься в Силезию. Едешь со мной в Совинец, оттуда с эскортом тут же откомандируем тебя в Прагу. Это приказ Неплаха. Я должен его исполнить, небось, понимаешь.
– Послушай…
– Конец дискуссии. В путь.
Когда вечерело, они попрощались с поляками и Гласом из Либочан. Кохловский, Надобный, Куропатва из Ланьцухова и таборитский сотник повернули на оломунецкий тракт, которым собирались добраться до Одр. В Одрах, как следовало из предварительных разговоров, стоял старый знакомый. Добеслав Пухала, со всем свои польским отрядом. С некоторых пор Одры стали центром набора добровольцев из Польши и главной сердцевиной торговли контрабандным польским оружием.
Прощание было теплым. Поляки затискали и зацеловали Рейневана, а Куропатва сердечно пригласил его в Одры, чтобы, как он выразился, воевать плечом к плечу и совместно делать дела. В то время Рейневан не мог предвидеть, как скоро будут эти дела. И какими роковыми будут их последствия.
Подразделение Горна двинулись на запад по каменистой долине реки Моравицы. Вместе с поляками уехали восемь таборитов, в отряде осталось семь вооруженных моравцев, как оказалось, бургманов из Совинца – замка, который и был целью их путешествия. Их попутчиком был также освобожденный больной. Кем был этот человек, и зачем Горн забрал его с собой оставалось загадкой. Он явно еще был нездоров, потел, кашлял, чихал. Он шатался и засыпал в седле, два назначенные Горном моравца, следили, чтобы он не упал.
– Горн?
– Слушаю тебя.
– Я не предатель. Ты же не веришь, что я мог бы им быть. Или веришь?
Горн попридержал коня, подождал, пока военные пройдут мимо.
– Доходящие до меня вести приводят к тому, – сказал он, сверля Рейневана взглядом, – что вера моя слабеет. Следовательно, укрепили меня в ней. И утверди.
– Догадываюсь, – взорвался Рейневан, – откуда все это, откуда все эти гнусные сплетни и поклепы. Разнеслось, что Ян Зембицкий схватил меня в Белой Церкви, взял в плен и пытался принудить к предательству, к тому, чтобы я обманул Краловца, чтобы завел его в засаду и послал Сироток на погибель…
– Верно догадываешься. И вправду разнеслось.
– И что? Предал я? Попал Краловец в засаду под Велиславом? Поражение там было или победа? Кто был разбит наголову? Мы или они?
– Одно очко тебе. Продолжай.
– Я всегда был верен делу Чаши. Сотрудничал с Неплахом, в 1427 я направил его на след заговора Гинека из Кольштейна и Смижицкого. Потом мне сотни раз выпадала возможность измены. Я много знал, имел доступ к секретам, знал тайные планы и стратегии. Мог бы засыпать Тибальда Рабе. Мог бы продать Фогельзанг. Мог предать в 1428, перед рейдом и во время рейда, в Клодзке, в Каменьце, во Франкенштейне. Я мог выдать и тебя, Горн, этому многое способствовало. Вроцлавский епископ меня бы озолотил. Не требуй от меня утверждать тебя в вере, ибо это унижает меня. Ибо нет здесь промежуточных ступенек, цветов и оттенков. Одно из двух. Или веришь или не веришь. Доверяешь или нет.
Урбан Горн дернул вожжи, конь захрапел и затоптался на месте.
– Твое искреннее возмущение, – процедил Горн, – достойно было бы восхищения. Но реальность вынуждает всплескивать руками. Над ним и над твоей наивностью. Ибо существуют промежуточные ступени, Рейнмар. Существуют оттенки, а касательно цвета, то их целая гамма, настоящая радуга. Я тебе уже говорил: сплетням не верю, не верю, чтоб ты был провокатором и предателем с самого начала, чтобы прибыл в Чехию и присоединился к нам, чтобы предать. Но ты остался шпионом. Правда, нашим, но какая в этом в конце концов разница. Остаешься шпиком. А такая уж, курва, шпионская судьба, таков шпионский жребий и блядская участь шпионского ремесла: когда-нибудь попадешься, и когда-нибудь тебя перевербуют. В такой профессии это вещь нормальная. Похитили девку, в которую ты втюрился. И шантажируют. А ты поддаешься шантажу.
– Уж больно быстро ты делаешь выводы. И дальше будет в таком темпе? Приговора мне тоже не придется долго ждать? И казни?
– Это ты слишком быстро делаешь выводы. Исключительно быстро. Время делать привал, смеркается. Эй, люди! Становимся здесь, у леса. Спешиться!
Раздуваемый ветром огонь гудел и трещал, пламя стреляло высоко вверх, искры летели над верхушками елей. Лес шумел.
Моравцы, осушив пузатую бутыль сливянки, по очереди укладывались спать, заворачиваясь в широкие плащи и тулупы. Больной, которого уложили невдалеке, стонал, кашлял и сплевывал. Урбан Горн палкой переворачивал и, поправляя поленья в костре, зевал. Рейневану больше хотелось есть, чем спать. Он жевал овечий сыр, лишь слегка запеченный над огнем.
Больной захлебнулся очередным спазмом кашля.
– Ты бы не занялся им? – махнул головой Горн. – Ты никак медик. Следовало бы помочь пациенту.
– У меня нет лекарств. Может мне использовать магию? В присутствие чашников? Для них чернокнижник – это peccatum…
– …mortalium,[58] я знаю. Но, может, что-то натуральное? какое-то зелье, травы?
– В феврале? Хорошо, если здесь есть верба, утром приготовлю отвар из коры. Но он поправляется. Горячка явно спала, и пот его уже так не прошибает. Слышишь, Горн?
– Что?
– У меня складывается впечатление, что ты о нем печешься.
– Правда?
– У меня создается впечатление, что при обмене пленными дело было в нем. Больше, чем во мне.