«Отцы-святители, преподобные владыки православные, уберегите от бесей меня, раба грешного», – вымаливает он у подобий церковных достойников.
Он откуда-то знает, что попасть на эту площадку преследователи не могут. Здесь он для них недоступен. Но над ним нависает иная опасность. Небо черное, грозовое, в нем может прятаться черная туча – громовая мать молнии. Он видит, что у зубчатого парапета стоит его отец в серой домашней свите, а рядом с ним замерло какое-то чудище – фигура в женском платье с серебряной маской на лице. Ему страшно.
«Отец, идите сюда скорей», – шепотом зовет он.
Но Савва Сковорода лишь хмуро смотрит на сына. Как во времена его детства, когда Григорий потерял козленка. Савва набухший, громадный и медленный. «А если это вовсе не отец мой покойный, а надутая ведьмовская обманка?» – подозревает Григорий. Когда он бесштанным отроком пас на хуторе коз, женщины в Чернухах перешептывались о том, что ведьмы ловят земляных жаб, при полной луне вымачивают их в колдовском зелье, а затем вставляют им в зад соломинки и надувают в размер человека. Такая надутая жаба как две капли воды похожа на персону, супротив которой ведьма замыслила зло. Фальшивка по воле ведьмы идет в деревню, пакостит, озорничает, убытки наносит людям. А потом за все эти ведьмовские проказы тяжко и беспросветно отдувается подлинная персона.
Григорий налагает на фигуру фальшивого Саввы знак креста и сам пугается последствий. Чудище лопается с мерзким чавканьем, серые куски жабьей плоти разлетаются по башенной площадке. Из-под серебряной маски слышен глумливый женский хохот.
«Ведьма проклятущая!» – определяет Сковорода. Он зачитывает сто восьмой псалом, сотворенный боголюбивым царем Давидом на погибель демонам: «За любовь мою они со мной враждуют, я же молюсь…» Ведьма прекращает смеяться. На ее маску падает тень. Ведьма вздымает худющие руки. Григорий видит, как из кружевных рукавов ее платья вылезают кости, обтянутые желтой кожей. Ведьма сопит и бормочет колдовские формулы.
«Она вызывает молнию. – От ужаса в теле Григория проявляется блудная суть материи и оно становится словно глиняным. – Но ведь молнии слушаются только Отца Небесного. Почему эта ведьма повелевает молниями?» Он оглядывается, ища пути для побега, но вокруг него тьма. Что-то больно толкает его в плечо, он вскрикивает и падает.
В регулярном мире он свалился с подоконника на пол. За окном темнело. Григория мучила жажда.
«Обещали доставить питье и еду. И где же оное?» – вспомнил он слова кавалера. И словно в ответ где-то далеко, в другом конце анфилады, хлопнула дверь, заскрипел под шагами еловый паркет.
В комнату вошел уже знакомый привратник с трисвечником в руке.
– Следуйте за мной, – велел Григорию.
– Куда?
– С вами желает беседовать одна знатная персона.
– Что за персона?
– Вы не находите, что задаете слишком много вопросов? – заметил привратник. – Идемте, вас ждут.
Он провел Григория на первый этаж, где под арками широкого въезда ждал закрытый рыдван. На козлах сидел кучер в гербовой ливрее и красных чулках.
– Наденьте вот это, – привратник подал Григорию широкий черный плащ и какую-то тряпицу того же цвета.
Наблюдая, как молодой иностранец беспомощно крутит в руках тряпицу, привратник сокрушенно покачал головой:
– Вы что же, молодой человек, никогда не видели маски?
– Никогда, – признался Григорий.
– Дайте сюда, я покажу, – старик на себе продемонстрировал, как надевается маска.
Спустя минуту Григорий, завернутый в плащ и с маской на лице, ехал вечерними улицами Триеста. Он пытался не выглядывать из рыдвана, думая, что людей испугает его вид. На самом деле в Италии плащ и маска удивляли разве что странствующих английских литераторов. В те времена немало жителей романского юга, начиная с великосветских озорников и заканчивая наемными убийцами, использовали после заката маски.
Рыдван покинул пределы Борго Терезьяно, обогнул высокий холм с византийской базиликой на вершине и въехал под кроны длинной аллеи, обсаженной с обеих сторон платанами. В конце аллеи Григорий, глядевший на окрестности из-за кучерской спины, заметил темную громаду обширного палаццо. Ни в одном из окон не горел свет. Только при воротах чадили факелы. Свет их был тусклым и неверным. Вымощенным двором разбегались неспокойные тени.
Невидимые слуги открыли кованую решетку, и рыдван въехал в просторную галерею, отделенную портиком от внешнего двора и любопытных глаз. Кучер остановился напротив открытой двери, где ждал высокий мужчина в плаще с поднятым капюшоном.
Мужчина сделал Григорию знак рукой. Сковорода понял, что его приглашают в недра таинственного палаццо. Они поднялись на третий этаж, бесшумно скользя по коврам, паркетам и мраморным ступеням. Даже в окружающей полутьме Сковорода разглядел отменную роскошь мебели, навощенные до блеска паркеты и большие живописные полотна, покрывавшие стены залов и комнат, которыми они проходили.
За очередной дверью горел яркий свет. Григория провели в зал, освещенный сотнями дорогих восковых свеч. Свет отражался от хрустальных подвесок люстр, пробегал зеркальным паркетом и прятался в бархатных складках. Высокие стены зала покрывали шпалеры и гобелены, выдержанные в желто-красных и охряных цветах. Дальнюю часть зала от остального пространства отделял каминный экран. Окна закрывали двойные гардины с бахромой и тяжелыми золотыми кистями.
На низких кушетках, расположенных посередине зала, в непринужденных позах возлежали две дамы. Их лица скрывали серебристые маски-домино, а сквозь газовые накидки просвечивали стройные телесные формы, присущие ранней молодости. Дамы опирались на расшитые подушки и атласные валики. Их высокие причудливые прически стягивали сетки, сплетенные из тонкой золотой проволоки. Одна из дам ласкала левретку, другая игралась огромным китайским веером, перебирая его лакированные дощечки. Роскошь одеяний, скроенных в модном «гаремном» стиле, и впечатляющие бриллиантовые гарнитуры говорили о том, что дамы принадлежат к весьма обеспеченной прослойке высшего имперского сословия. Григорию стало предельно неловко. Он в одночасье почувствовал себя диковинным зверем, приведенным к аристократкам забавы ради.
«Если бы додумался прихватить свирель, то не стоял бы тут как чучело огородное, а сыграл бы этим принцессам какую-нибудь скерцетку», – промелькнула в голове Григория пораженческая мысль. Он почувствовал, как кровь приливает к его лицу, и обрадовался маске, скрывшей от «принцесс» очередное предательство слабой плоти.
– Дайте ему стул, – приказала дама с веером.
Крепкого сложения лакеи в темных камзолах и париках, чьего присутствия Григорий до сих пор не замечал, поставили рядом со школяром стул. Пока они суетились, Григорий лихорадочно перебирал подходящие моменту приветствия. Сначала он хотел возгласить «Pax vobiscum»[59], но оная лаконичность показалась ему слишком уж простецкой для этой обители роскоши и неги. Ситуация требовала чего-то одновременно классического и возвышенного. Он вспомнил, как апостол Павел обратился к коринфянам в своем послании и последовал его примеру:
– Gratia vobis et pax![60]
– Fiat![61] – рассмеялась дама с собачкой. – Вы говорите по-итальянски?
– Немного разумею, ибо язык сей сродный латыни, – сказал Григорий и покраснел еще больше. Ему вдруг почудилось, что, утверждая сродность языков, он не совсем оправданно использовал слово «familiari», а не более уместное в данном случае «generi». Вследствие сего, как ему показалось, вышло, что итальянский не одного рода с латынью, а лишь «близко знаком» с нею.
«Ну и невежда ты, Грыць!» – пронеслось в голове Сковороды. Он представлял, как «принцессы» мысленно смеются над неловкой лексикой северного дикаря.
Дамы тем временем обменялись выразительными взглядами. Затем та, что с веером, сказала:
– Будем беседовать на древнеримском наречии, но если мы с сестрой не удержимся на высотах цицероновского искусства, то всегда сможем дополнить латынь греческим, немецким, французским или английским. Вы владеете этими языками?
– Классическим греческим и немного немецким.
– Cum Deo![62] – подытожила языковый протокол Констанца Тома (это она играла веером). – Садитесь, садитесь, юноша, это для вас принесли стул. Пришло время нашего знакомства. Согласитесь ли вы беседовать без масок?
– Я не боюсь показать лицо. В нем нет ничего уродливого или подлого.
– О! – рассмеялась Констанца. – Это острое замечание, bravo! Мы, кстати, тоже не уроды. Речь идет о конспирации.
– Мне нечего скрывать. – Григорий снял маску.
– А нам тем более. – Констанца одним изящным движением освободилась от серебристой личины, сестра последовала ее примеру. – Раз уж госпожу Конспирацию мы отослали спать, то теперь ничто не помешает нам познакомиться. Я Констанца, а сестра моя – Клементина.
