– Что из себя представляет советская власть? – так думал Петр Степанович, уезжая с кооперативного бала на хутор. – Понасадили на ответственные посты всякой шушвали и говорят: «Вла-асть!»… – В этом месте Петр Степанович громко передразнил кого-то. – Возьмем наш уезд: на весь уезд только и человека – секретарь упаркома, т. Глагольев. Он хотя и рабочий, но начитанный, разбирается в явлениях, человек положительный и дипломатичный. Если же взять остальных, конечно, Краулевич не считается, то неужели им не совестно ходить по тротуарам? А как они носят портфели! Нет, вы посмотрите! Идет, сукин сын, в глазах глупость светится, комиссарская фальшь, а гонору хоть отбавляй! Ведь ни один из этой шантрапы не верит в коммунизм, а на собраниях и заседаниях подлаживается под идеи, ведет дипломатию… Коммунисты, а гонор генеральский…
Петру Степановичу не хотелось на хутор: так приятно сидеть в санях… Чтобы растянуть время, он натянул вожжи и пустил жеребца шагом.
Город оставался позади, а вдали виднелся в лунном освещении хутор, пирамидальные тополи; по-над дорогой гудели телефонные столбы, немножко постукивала серьга оглобли, иногда фыркал жеребец, и слабо доносилось пыхтение паровой мельницы из города. Иногда на луну набегала тучка, чего Петр Степанович не видел, но догадывался по теням, пробегавшим по белой снежной пелене.
– Странно, – думал Петр Степанович, будучи в состоянии приятной истомы, – очень странно! Луна, снег, столбы, лошадь и я… Как ясно все это осознается! Неужели же придет время, когда не будет этих чувствований, пониманий, переживаний? Жизнь идет, как часовая стрелка: медленно, но верно… Долго поезда ожидать, сидя на полустанке, но поезд все же подходит, и надо садиться. Куда эти люди спешат, метушатся? Чего им надо? Ведь исход один.
Жутко стало нашему герою, но мысли назойливо лезли в голову.
– Ну, что из того, что Ленин – герой! Это нужно только при жизни, только для удовлетворения нашего низменного чувства – честолюбия. Идеи! Фи, чепуха… идеи. Что значит идеи? Зачем эти идеи, если часовая стрелка сотрет их на своем пути, как пылинку? Вот вам: случится что-нибудь с небесным механизмом и полезет в градусниках ртуть ниже нуля, еще ниже, еще… ахнет мороз минус сто двадцать градусов – вот вам и идеи! По календарю 1 мая, а оно -120°, по календарю надо сено убирать, а оно -120°, по календарю надо хлеб возить на продажу, а оно – глетчеры, лед, ветры дуют, и нет ничего: ни идей, ни людей, ни продналога, ни честолюбия… Вот вам и социализм! Люди – что муравейник, бегают, суетятся, носят большие тяжести, трудятся, – придет озорной мальчишка, палкой ковырнет, воды нальет, кинет червя-лакомку, еще раз палкой ковырнет… Муравьи считают это явление, вероятно, метеорологией, а мальчишка смеется.
Взлетел Петр Степанович мысленно на одну из звезд Большой Медведицы и в микроскоп рассматривал землю: Ленин, Пуанкаре, Вильсон, Врангель и люди вообще казались Петру Степановичу мелкими-мелкими инфузориями. Пушкин, Шекспир, Бетховен – такая мелочь, не стоящая даже внимания; глаз и внимания не стоит утомлять над этими точечками микроскопического поля зрения.
– А земных шаров, как маку, можно насыпать в солнечное пятно! Ха-ха-ха… хо-хо-хо… ха-ха-ха…
Если бы случился прохожий и подслушал этот истерический хохот человека, одиноко едущего куда-то в третьем часу ночи, то, несомненно, перепугался бы и обошел бы далеко дорогу, по которой ехал этот сумасшедший.
– Коммунисты борются за социализм, – думал дальше Петр Степанович, – а на кой черт он им нужен! Какое мне дело до поколений, и чего я должен рисковать на баррикадах? Эх… умри ты сегодня, а я завтра! Надо стремиться подольше жить и затягивать время, надо больший промежуток времени оставаться формой, различающей луну, атомы, людей… Но зачем это все!..
Последнее почти выкрикнул Петр Степанович страдающим стоном.
Петр Степанович, может быть, долго еще бы думал и переживал в таком же духе, но жеребец въехал в раскрытые ворота и заржал, как бы приветствуя сторожа Макара, тут же подошедшего.
– Долгонько, Петр Степанович, гостили! – заискивающе обратился Макар к Петру Степановичу, принимаясь выпрягать лошадь.
– Да? – спросил Петр Степанович, чтобы издать какой-нибудь звук, вылезая из саней и лаская тут же прыгающих Дашку, Султана и Черкеса.
Когда Петр Степанович зашел в комнату и зажег лампу, ему сильно захотелось сейчас же сесть за стол и написать философское произведение, но такое сильное произведение и умное, чтобы мир ахнул. Петр Степанович не стал медлить. Он взял стопку писчей бумаги, подложил четвертый номер транспаранта, терпеливо развел чернил из копирного карандаша, обмакнул перо и написал, предварительно закурив папироску: «Предрассудки в абсолютном их понимании». Но такое заглавие ему не понравилось, а так как Петр Степанович не любил всяких зачеркиваний в письме, то скомкал и выбросил испорченный лист бумаги, подложил транспарант под следующий и снова написал заголовок: «В омуте жизненной лжи». Петр Степанович хотел было уже двинуться дальше, но тут пошли мысли такого сорту, что вот-де он напишет такое-то философское произведение, затмит всех Пушкиных, Лениных, заговорит о нем печать; только затруднялся Петр Степанович, – какой поставить псевдоним? Моя фамилия… уже больно не «философская»! Толстой, Шатобриан, Маркс, – фамилии действительно красивые, а моя…
– Поводить лошадь или можно поставить в конюшню? – донесся из коридора голос Макара.
– Он не мокрый: ставьте в конюшню! – раздраженно ответил Петр Степанович, считая, что Макар мешает ему заниматься работой.
Потом Петр Степанович стал сомневаться, что напишет какое-нибудь философское произведение, и вообще стал сомневаться, что что-нибудь напишет. Перо Петр Степанович еще держал в руке, но было ясно, как день, что из этого ничего не выйдет. В душе все осунулось, стало жутко Петру Степановичу, и он разозлился на свою слабость, неподготовленность к письменной работе. Но ведь мыслей в голове много! Ах, как все это увязать? В бессилии наш герой бросил ручку на пол и с облегчением свалился на кровать.
Бедный Петр Степанович! Возможно, что его побуждало писать честолюбие, так высмеянное им же полчаса тому назад, а вместе с тем нам нашего героя жаль. Конечно, таких счастливцев нет на земле, чтобы только сел за пианино, положил бы партитуру на клавиши, и звуки понеслись бы так плавно, трогательно, стройно… Нам, например, известен один видный скрипач, так где у него столько терпения набиралось? Он мог один только звук целыми днями наигрывать на своей скрипице, вслушиваясь в этот звук и не замечая, как струны въедались в пальцы. Терпение, терпение, Петр Степанович, труд и воля… Но где там… Петр Степанович лежит пластом в постели, тяжело дышит и презирает себя. То ему хочется застрелиться, то снова появляются проблески надежды и сомнений, то снова все осунется… А как бы хотелось Петру Степановичу не только прославиться, но заткнуть за пояс всех знаменитостей и показать мизерность всех этих марксизмов, социализмов, анархизмов и всякой другой белиберды, напоминающей всю жизнь человечества. Жаль нам Петра Степановича!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
