— Как вы находите французов? — спросил граф де Б***, вручив мне паспорт.
Читатель легко догадается, что после столь убедительного доказательства учтивости мне не составило труда ответить комплиментом на этот вопрос.
— Mais passe, pour cela [90]. — Скажите откровенно, — настаивал он, — нашли вы у французов всю ту вежливость, которую весь мир так предупредительно нам приписывает? — Я нашел всевозможные ее подтверждения, — отвечал я. — Vraiment, — сказал граф, — les Francais sont polis [91]. — Даже слишком, — отвечал я.
Граф обратил внимание на слово слишком и стал утверждать, что я не высказываю всего, что думаю. Долго я всячески оправдывался — он настаивал, что у меня есть какая-то задняя мысль, и требовал высказаться откровенно.
— Я думаю, господин граф, — сказал я, — что человек, подобно музыкальному инструменту, имеет известный диапазон и что его общественные и иные занятия нуждаются поочередно в каждой тональности, так что, если вы возьмете слишком высокую или слишком низкую ноту, в верхнем или в нижнем регистре непременно обнаружится пробел, и гармония будет нарушена. — Граф де Б*** ничего не понимал в музыке и потому попросил меня объяснить мою мысль как-нибудь иначе. — Перед образованной нацией, мой милый граф, — сказал я, — каждый чувствует себя должником; кроме того, учтивость сама по себе, подобно прекрасному полу, заключает столько прелести, что язык не повернется сказать, будто она может причинить зло. А все-таки я думаю, что существует известный предел совершенства, достижимый для человека, взятого в целом, — переступая этот предел, он, скорее, разменивает свои достоинства, чем приобретает их. Не смею судить, насколько это приложимо к французам в той области, о которой мы говорим, — но если бы нам, англичанам, удалось когда-нибудь при помощи постепенной шлифовки приобрести тот лоск, которым отличаются французы, то хотя бы даже мы не утратили при этом politesse du coeur [92], располагающей людей больше к человеколюбивым, чем к вежливым поступкам, — мы непременно потеряли бы присущее нам разнообразие и самобытность характеров, которые отличают нас не только друг от друга, но и от всех прочих народов.
У меня в кармане было несколько шилллингов времен короля Вильгельма, гладких, как стекляшки; предвидя, что они мне пригодятся для иллюстрации моей гипотезы, я взял их в руку, когда дошел до этого места —
— Взгляните, господин граф, — сказал я, вставая и раскладывая их перед ним на столе, — семьдесят лет ударялись они друг о друга и подвергались взаимному трению в карманах разных людей, отчего сделались настолько похожими между собой, что вы с трудом можете отличить один шиллинг от другого.
Подобно старинным медалям, которые хранились бережнее и проходили через небольшое число рук, англичане сохраняют первоначальные резкие черты, приданные им тонкой рукой природы — они не так приятны на ощупь — но зато надпись так явственна, что вы с первого же взгляда узнаете, чье изображение и чье имя они носят. — Однако французы, господин граф, — прибавил я (желая смягчить свои слова), — обладают таким множеством достоинств, что могут отлично обойтись без этого, — они самый верный, самый храбрый, самый великодушный, самый остроумный и самый добродушный народ под небесами. Если у них есть недостаток, так только тот, что они — слишком серьезны.
— Mon Dieu! — воскликнул граф, вскакивая со стула.
— Mais vous plaisantez [93], — сказал он, исправляя свое восклицание. — Я положил руку на грудь и с самым искренним и серьезным видом заверил его, что таково мое твердое убеждение.
Граф выразил крайнее сожаление, что не может остаться и выслушать мои доводы, так как должен сию минуту ехать обедать к герцогу де Ш***.
— Но если вам не очень далеко приехать в Версаль откушать со мной тарелку супу, то прошу вас перед отъездом из Франции доставить мне удовольствие послушать, как вы будете брать назад ваше мнение — или как вы его будете защищать. — Но если вы собираетесь его защищать, господин англичанин, — сказал он, — вам придется пустить в ход все свои силы, потому что весь мир против вас. — Я обещал графу принять его приглашение пообедать с ним до отъезда в Италию — и откланялся.
ИСКУШЕНИЕ
ПАРИЖ
Когда я сошел с кареты у подъезда гостиницы, швейцар доложил, что сию минуту меня спрашивала молодая женщина с картонкой. Не знаю, — сказал швейцар, — ушла она уже или нет. — Я взял у него ключ от своей комнаты и поднялся наверх; не доходя десяти ступенек до площадки перед моей дверью, я встретился с посетительницей, которая неторопливо спускалась по лестнице.
То была хорошенькая fille de chambre, с которой я прошелся по набережной Конти: мадам де Р*** послала ее с какимито поручениями к marchande des modes [94] в двух-трех шагах от гостиницы Модена; так как я не явился к ней с визитом, то она велела девушке узнать, не уехал ли я из Парижа, и если уехал, то не оставил ли адресованного ей письма.
Хорошенькая fille de chambre находилась совсем близко от моей двери, а потому вернулась назад и зашла со мной в мою комнату подождать две-три минуты, пока я напишу несколько слов.
Был прекрасный тихий вечер в самом конце мая — малиновые занавески на окне (того же самого цвета, что и полог у кровати) были плотно задернуты — солнце садилось и бросало сквозь них отблеск такого теплого тона на лицо хорошенькой fille de chambre — мне показалось, будто она краснеет — мысль об этом бросила меня самого в краску — мы были совершенно одни, и это обстоятельство навело на мои щеки второй румянец прежде, чем с них успел сойти первый.
Бывает такой приятный полу преступный румянец, в котором повинна больше кровь, чем помыслы, — она бурно приливает из сердца, а добродетель спешит за ней вдогонку — не с тем, чтобы ее отогнать, а чтобы придать ощущению большую сладость для нервов — она с ней сочетается. —
Но я не буду на этом останавливаться. — Сначала я почувствовал в себе нечто не вполне созвучное с уроком добродетели, который я ей преподал накануне, — пять минут искал я листка бумаги — я знал, что у меня нет ни одного. — Я взял перо — и снова положил его — рука моя дрожала — бес сидел во мне.
Я знаю не хуже других, что, если этому противнику дать отпор, он от нас убежит — однако я редко даю ему отпор из страха, что, одолев его, я все-таки могу в схватке пострадать — поэтому ради безопасности я отказываюсь от торжества над ним, и вместо того чтобы думать об обращении его в бегство, обыкновенно убегаю сам.
Хорошенькая fille de chambre подошла к самому столу, на котором я искал бумагу, — сначала подняла брошенное мной перо, а потом предложила подержать мне чернильницу: она это сделала так мило, что я уже собирался принять перо — но не посмел. — Мне не на чем писать, душенька, — сказал я. — Напишите, — сказала она простодушно, — на чем-нибудь —
Я чуть было не воскликнул: так я напишу, красотка, на твоих губах! —
Если я это сделаю, — сказал я, — я погиб. — Вот почему я взял ее за руку и повел к дверям, попросив не забывать преподанного ей урока. — Она сказала, что, конечно, не забудет — и, произнеся эти слова с некоторым возбуждением, обернулась и протянула мне обе свои руки, сложенные вместе, — в таком положении невозможно было не пожать их — я хотел их выпустить: все время, пока я их держал, я мысленно упрекал себя за это — и все-таки продолжал держать. — Через две минуты я обнаружил, что должен повторить всю борьбу сначала — при этой мысли я почувствовал дрожь в ногах и во всем теле.
Кровать находилась в полутора ярдах от того места, где мы стояли, — я все еще держал ее за руки — как это вышло, не могу понять, только я не просил ее — и не тащил — и не думал о кровати — но вышло так, что мы оба сели на кровать.
— Сейчас я вам покажу, — сказала хорошенькая fille de chambre, — кошелек, который я сшила сегодня, чтобы хранить в нем вашу крону. — С этими словами она засунула руку в свой правый карман, ближайший ко мне, и несколько мгновений шарила в нем — потом в левый. — «Она его потеряла». — Никогда ожидание не казалось мне столь мало тягостным — наконец кошелек нашелся в ее правом кармане — она его вынула; он был из зеленой тафты, подбитой кусочком белого стеганого атласа, и в нем могла поместиться только эта крона — она дала его мне подержать — такой хорошенький кошелек; я держал его десять минут, положив руку ей на колени — поглядывая то на кошелек, то немного вбок от него.
На складках моего жабо распустилось несколько стежков — хорошенькая fille de chambre, ни слова не говоря, достала свою рабочую шкатулочку, продела нитку в тоненькую иголку и привела жабо в порядок. — Я предвидел, что ее усердие помрачит блеск этого дня; когда она во время шитья несколько раз молча провела рукой у самой моей шеи, я почувствовал, что лавры, которыми я мысленно увил главу мою, готовы с нее свалиться.
