С Адамом все происходило по-другому. Сферы и буквы наполнялись значением, за ними стояли слова, души, божества. Благодаря этому он выучился читать на иврите — трюк, непосильный для Алекса. Больше того, Адам со временем не утратил способности удивляться. Его все приводило в телячий восторг. Он по месяцу читал каждую страницу Торы, всматриваясь в каждую букву, словно это была целая книга. Во время одной многочасовой медитации по двадцать раз переписывал полдюжины букв, так и сяк переставлял их, менял местами, складывал-вычитал их цифровые значения, колдовал над цветами, которые они символизировали, над стоящими за ними пророками или музыкой. Иногда его душа воспаряла и материализовывалась в Израиле, во времена славы храма Соломона в Иерусалиме. А буквы иврита вздымались над землей, как небоскребы. Адам летал над ними, исследуя каждую грань. Купался в лучах света, как в ванне. Потом медленно опускался и вставал на ноги. Счастливчик Адам.
Двадцать две буквы — основа всех вещейСначала Он освятил их. Тщательно написал. Установил их порядок. Назначил цену каждой. Переставил местами. И с ними Он создал все сущее и все, что будет существовать в будущем.
Сефер-иецира (Книга Творения)
Мир несовершенен— Садись сюда, — сказал Адам вечером того вторника, бросая Алексу вельветовую диванную подушку.
Все в комнате было как всегда: тесно, свечи горят в полумраке. На полу сидит по-турецки Джозеф. Эстер полулежит на диване, такая длинная, что еле поместилась. Работает без звука видик, показывая любимый фильм Эстер — романтическую комедию восьмидесятых годов. Ничего другого Алекс и не ждал.
— Мы тут кое-что новенькое придумали, — объявил Адам, открывая деревянную шкатулочку. Он протянул Алексу таблеточку. Беленькую, кругленькую.
Немного позже на телеэкране (где всегда все было неизменно, где люди всегда оставались одними и теми же, не теряли красоты и не умирали) некий высокородный студиозус вдруг осознал, что без памяти влюблен в простушку-симпатяшку. В финальной сцене, искупая вину за разные свои фокусы, он нежно поцеловал ее прямо в гараже. Алекс ни с того ни с сего стащил Эстер с дивана и поцеловал.
«Отвали!» — огрызнулась она.
«Не толкай меня», — сказала она.
«Куда мы идем?» — спросила она.
Но они уже сидели в машине. Только они ли? Теперь Алекс остановился прямо посреди их респектабельной улицы и закрыл глаза, стараясь восстановить в памяти — как любят говорить в фильмах о судебных процессах — последовательность событий. Шла ли с ним Эстер? И не было ли у него уже тогда автографа Китти? Не прикрепил он уже тогда его к ветровому стеклу, вместо парковочного билета?
Он вспомнил, что они остановились где-то закусить. Алексу казалось, что все вокруг говорят по-китайски, на кантонском диалекте. Во всяком случае, пока он на них не посмотрит. Тогда они переключались на английский. Потом снова на китайский — на английский — на китайский.
Он повернулся к сидевшей рядом Эстер:
— Тут все говорят по-китайски. Иногда.
Она хихикнула. Потом закричала, глядя на свой живот:
— Какая же я негодяйка!
Ей показалось, что у нее в утробе лежат два недоношенных плода: один аборт она сделала в семнадцать лет, забеременев от Алекса, а еще один — во время учебы в колледже, и тут уж постарался другой мужчина. Эти крошки лежали один в другом, шевелили пальчиками и пытались выбраться наружу. Именно после этого будка автобусной остановки, словно загулявший лунатик, вдруг выросла прямо перед машиной, за рулем которой сидел Алекс, и врезалась в нее.
При этом воспоминании Алекса прошибла слеза. Он по-гойски замигал, без всякого толку, а потом сделал вид, будто ему что-то попало в глаз. Вытер лицо рукавом. Постарался вспомнить ту особую технику дыхания, которой учил его Адам во время их медитаций. Но не успел продышаться, как чуть не натолкнулся на какого-то французика-тинейджера. Алекс спешно повернул вбок, где точно никого не было. Мальчишка пошел куда-то влево по своим делам. Солнце ярко освещало теснину между домами. От этого старый серый город вспыхивал белыми бликами, и впервые после месяца смога вдали показались два дворца, словно подмигивая друг другу, как два дружка на вечеринке, сдавленные толпой гостей. Алекс замурлыкал что-то себе под нос. Шоппингерши иногда дарили его улыбками, но немного странно — как убогого, пожилого или увечного. Алекс упрямо топал вперед, сначала к столбику ограждения у дверей магазина, а потом за угол. Теперь он напевал известную песенку и шел в ее ритме. Песня то и дело менялась. Он часто так делал. Сначала на ходу сочинил «Давай пойдем в суд» — песню о своей домохозяйке. Потом песня стала называться «Пусть все идет, как идет», «Я так устал» (для синагоги), «Тщета твоих усилий» и «Некомпетентность» — о разных чинушах и начальстве на работах, на мелодию «Непонимание» в исполнении Принца. А когда он пел сильно переделанный «Норвежский лес», перед его мысленным взором возникла сидящая на тротуаре рядом с останками машины Эстер. Вся такая терпеливая. В песне, как и в жизни, она обвиняла его, что он любит Адама сильнее, чем ее. Но это было неправдой. Она кричала, но совершенно напрасно. Он ее обожал. Просто не всегда получалось рядом с ней быть таким как надо, что было поважнее всех этих заморочек с машиной. Алекс малость валял дурака и этим крепко ее достал. Никак не хотел запомнить, каких наук она доктор — а она была спецом по какому-то там развитию иконографии африканских евреев в какой-то Эфипопии. Устроил у себя в ванной невесть что. Никогда не читал рекомендованных ею книг. Она жила в его сердце, но не в его повседневной памяти.
Они дружили с детства, а когда ему было семнадцать, а ей — четырнадцать, она игриво коснулась рукой его лодыжки, потом толкнула к стене и поцеловала, и вообще обращалась по-свойски, как и весь Маунтджой. А он привык думать о ней как о чем-то обыденном — точно об обоях на стене, которые замечаешь, только когда на них упадет луч солнца. Даже ее походка — уверенная и легкая, делающая Эстер особенно привлекательной, — казалась ему чем-то повседневным. Сначала он побаивался ее, потом благоговел перед ней, восхищался ею, а в конце концов все заслонил секс. Он как-то подзабыл, что она смертный человек, а затем она сама однажды сказала, чтобы он особенно не стеснялся. Можно мять ее кожу как угодно, теребить и оттягивать пальцами, чуть не протыкать. Он уверился, что она всецело ему принадлежит. Только когда их обоих жизнь немного прижала, он запаниковал — как бы ее не потерять. Она в это время переспала с другими — с одним мужчиной и одной женщиной. Алекс чуть с ума не сошел. Еще та была история. А в последнее время его соученики или Собиратели, впервые увидев ее, всегда отдавали должное ее красоте. Тут-то он заново ее оценил. Перепонял? Или как это назвать?
Ни в какую терапию он не верил, лечил себя сам. Представлял свою любовь на экране: идет предварительный просмотр, зрители на нее смотрят и недовольно жужжат. Чем дальше от него была Эстер, тем сильнее он ее любил, причем стремился к физической близости, но только какой-то особой, недостижимой. Можно было подумать, он любит в ней некую африканскую принцессу или сходство с какой-то актрисой — она привлекала его тем, чего на самом деле в ней не было. Ему все время хотелось встречаться с ней как в первый раз, снова и снова. Ему хотелось вечного начала фильма, как в те дни, когда они учились в школе, а не как недавно в гараже. Он благоговел перед ее красотой и не желал никогда этого благоговения терять. «Да, доктор, да… Я хочу быть ее фаном».
Эстер обрила голову наголо, как мальчишка. Лежа возле нее, Алекс чувствовал, что хочет видеть рядом с собой этот кокосовый орех всегда. И пусть немножко поколачивает его, как она любит, еще как-нибудь выпендривается. Ведь она крупнее его и красивее. Неужели она когда-то постареет? Это будет ужасно! Но если все время этого бояться, наверняка останешься один-одинешенек, до самой смерти. Он все время говорил себе, что, поселившись в его сердце, она ввергла его в пучину несчастий. Но самым большим его несчастьем стали эти постоянные разговоры с самим собой.
4
Последние сотни метров Алекс преодолел как во сне. Его кидало из стороны в сторону, точно раненого оленя. Но вдруг он остановился как вкопанный. Рядом с домом, где проходил аукцион, стоял поп-музыкант Леонард Коэн и устало смотрел на дверь бутика, словно ждал какую-то женщину. Алекс уже с мальчишеством покончил и не кинулся просить у звезды автограф. Но все же Леонард заставил его остановиться. Он топтался неподалеку, увидел, как Леонард выплюнул на тротуар жвачку, похлопал по плечу свою спутницу, как они зашли в известное кафе. «Сюзанна». Чудесная была песня. И еще что-то о милосердии. «Сестры милосердия» вроде. Классика, которая никогда не устареет. Но Алекс опаздывал на аукцион почти на час.
