В общем, наблюдалась, если не любовь, то полное взаимопонимание. А тут такой геморрой…
Нам, солдатам, такой расклад, конечно, тоже не мог понравиться. Кому на дембель охота ехать «грузом двести»! Тем более перед самым концом войны. Даже самые отмороженные, которые воевали как черти и не чаяли вернуться домой живыми, вдруг во снах начали чувствовать не запах анаши, а аромат маминых пирожков.
Наша дивизия должна была выходить в Союз из Афганистана в первых числах нового, 1989-го года. Одни из последних уходил наш доблестный полк вместе с разведбатом дивизии, который уже два месяца сидел вместе с десантниками на перевале. Они караулили, чтобы какие-нибудь бродячие «духи» не испортили нам малину в самый последний момент. И надо же: ждали неприятностей там, а они появились здесь…
Видимо, мои грустные размышления были написаны у меня на лице, когда я вошел в палатку. Ко мне почти сразу подошел мой корешок Вовка Грачев или просто Грач, и сел рядом на койку.
— Ты чо, Протас, — толкнул он меня плечом, — заболел? Живот пучит? Глаза, как у кролика, печальные. Брось о маме скучать: скоро дома будем! Ох… — Грач сладко потянулся, — Ну и напьюсь же я! А потом по бабам! Телки у меня в Питере мировые. Если они, шалавы, меня забыли — быстро напомню! Поехали ко мне, Протас, оторвемся по полной программе!
Вова Грачев — самый удивительный типаж, с которым мне пришлось столкнуться в армии. Хотя где-где, а здесь водятся субъекты на самый изощренный вкус.
Здоровяк с замашками обыкновенного гопника откуда-нибудь с питерских окраин, тем не менее живет в центре Ленинграда — на Каменном острове. Безбожно гоняет молодых солдат, за что имеет славу самого свирепого «деда» (комбат пору раз обещал отправить его в дисциплинарный батальон), и вместе с тем изумительно знает поэзию Цветаева, Гумилева и Вертинского. Читал Кафку, что не скажешь обо мне, недоделанном гуманитарии. Образование же у Грача — автомеханический техникум.
Подозреваю, что Вовка — типичный образец «анфан террибль»: блудная овца в благородном семействе, устроившая бунт против традиционных устоев и получившая воспитание на улице. Но о «предках» и «корнях» Грач не рассказывает принципиально. Я подозреваю, чтобы не потерять авторитет, если вдруг наша ротная шпана узнает, что он — из интеллигентной семьи. Даже более чем интеллигентной — из профессорской. Об этом Вовка как-то случайно обмолвился в разговоре со мной. Обмолвился, и тут же захлопнул рот…
— Забудь про телок, Вован, — остановил я его мечтания, в которых было больше бравады, чем истины, — Скоро нас небольшой геморройчик ждет.
— Чего?
— На войну пойдем, Вован. «Прощай, Лизавета! Жди от друга привета! Я вернусь, когда растает снег!» Слышал такую песенку?
— На боевые?! — Грач сдвинул на переносице свои черные сросшиеся брови, — Бляха муха, сколько ж можно воевать?
— Сколько нужно, Вовка. Пока не трепись по роте — может, все еще и переиграют…
Не переиграли. И начали мы, скрипя душой, собираться на боевые.
Задача вообще-то была не такая уж сложная — делали дела и посерьезнее. Сейчас нам надо было выйти в расположение «духовской» базы (разведка ее место уже вычислила), сковать противника огневым контактом, чтобы он не ушел, а потом вызвать «вертушки». «Крокодилы» дадут «духам» крепко прикурить, и нам останется только собирать трофеи…
Собирались быстро и со всеми мерами предосторожности. Ни для кого не было секретом, что «духовские» разведчики днем и ночью следят со своих точек в горах за любыми перемещениями русских.
Именно «русских», потому что, как признался мне в подпитии один царандоевец, достаточно сносно говоривший на языке «шурави», «друзьями» нас «благоданый афганский народ» зовет только в пропагандистских передачах по радио, а отдельные его высокопоставленные представители — во время застольных речей. А в остальных случаях на именую «русскими». Даже если на какой-нибудь «точке» под Кабулом служат преимущественно азербайджанцы. Впрочем, это дело вкуса. Я, например, не против…
Раньше по наблюдателям противника, перемаргивающихся со клонов японскими фонариками, мы долбили из всего, что было под рукой. В последнее время на них махнули рукой: живите, смотрите, нам скрывать нечего.
На этот раз нам было чего скрывать. Колонна была замаскирована под обычную, уходящую «за речку», домой. БМП и «Уралы» с мотострелками и разведчиками (комполка в последний момент сжалился и подкинул разведвзвод с перевала) должны были пройти по обычной дороге, затем ссадить в нужном месте десант и двинуться дальше, как ни в чем ни бывало.
…Хреново воевать в горах. Особенно зимой. Снег на одном склоне по шею, смерзшаяся глина, превращающаяся под солнцем к полудню в вязкое тесто — на другом. Цепочку людей, топающих по тактическому хребту (который ниже географического на десяток метров), на белом снегу видно далеко. Поэтому имеешь немало шансов напороться если на засаду, то на плотный обстрел. Не хочешь обстрела — пыхти по другому склону, солнечному. По самое «не балуйся» в грязи, как самая распоследняя чушка.
Если подморозило, на южных склонах грязи нет. Зато резкий ветер поможет тебе обморозить физиономию. А уж коли выпадает снег — то по пояс: в итоге ты сырой по пояс, как описавшийся первоклассник. А в результате — воспаление легких или, в случае начавшегося бурана, обморожение.
Много народа на этом попалось. Уже потом, на горьком опыте, научились: на ногах — чулки от ОЗК, так что сухость ступням гарантирована. Долгие переходы с ночевкой тоже не делаем — бесполезно: противника не найдешь, зато «духовская» разведка засечет и даст своим сигнал на отход. А обморозиться на зимней ночевке в горах — пара пустяков.
Лучше действовать по принципу «сунул — вынул и — бежать»: молниеносная операция — отход. Что сейчас и будем делать. Впрочем… Горы на то и горы, чтобы подсунуть в самый последний момент какую-нибудь каверзу.
Хреново воевать в горах. Особенно зимой.
«Звездей-то сколько! — Не «звездей», Петька, а звездов. Энциклопию нужно больше читать…»
Не знаю почему, но последние недели стоило мне посмотреть на расцвеченное мириадами звезд, звездочек, созвездий афганское небо, в центре которого вольготно раскинулся Млечный Путь, в голове сразу же всплывал фрагментик дурацкого анекдота про Василь Иваныча и Петьку.
Это происходило даже не оттого, что огрубел до последней степени. Слава Богу, при всей моей жгучей ненависти к этой войне, к этому осточертевшему пейзажу вокруг нашей части, я еще не разучился видеть в нем изумительную для человеческого глаза красоту.
Чтобы не замечать ее, нужно здесь родиться. А мы, что ни говори, европейцы. Хотя с первого взгляда на наши свирепые, черные от загара и ветра хари этого не скажешь.
Видишь тысячу раз эти рассветы и закаты, вершины, сияющие белизной — днем, и голубоватые при свете огромного диска луны — ночью; видишь все это и вдруг — в тысячу первый раз словно очнешься: сдвинешь шапку на затылок и зачаруешься…А зачаровываться здесь нельзя. Зачарованные странники здесь, как в сказке, быстро оказываются спящими царевичами в «черных тюльпанах». И никакие слезы никаких прекрасных царевен не смогут их расколдовать.
Поэтому мы смеемся, казалось, над тем, над чем смеяться грешно, зубоскалим над самым святым. Ничего не поделаешь: всего лишь защитная реакция психики — иначе спятишь.
Я шутил над этим звездным небом регулярно и с легкой душой: вывод войск не за горами, а еще через несколько месяцев — дембель. И никаких тебе боевых, никакой осточертевшей тушонки, никаких гор… На гражданке дам пинка каждому, кто посоветует мне ехать отдыхать на Кавказ. Буду сидеть средь среднерусских равнин и любоваться прямым горизонтом, которого здесь никогда не видел и, признаться, уже успел забыть, как он выглядит.
«Звездей-то сколько…» На этот раз мой дежурный прикол, к которому все привыкли и стали воспринимать как необходимый ритуал перед наступлением ночи, родился со скрипом. Не веселилось. Никак. На душе лежал камень.
И не у меня одного. Если уж Пашка Миревич, штатный ротный остряк (еврей в Афгане! — уже от этого словосочетания становилось смешно) молчал, как на похоронах любимого раввина, то про остальных говорить вообще не приходилось.
Собирались молча. Заскорузлыми пальцами привычно набивали магазины, ввинчивали взрыватели в гранаты, получали у старшины сухпай и чулки ОЗК, укладывали «эрдэшки». По карманам — пара индивидуальных пакетов (еще один давно засунут в раму откидного приклада автомата и обкручен медицинским жгутом). Док выдает каждому по красной коробочке с тюбиком промедола.
Щербакову промедол не выдается. Есть подозрение, что он засадит себе наркотик раньше, чем получит пулю в задницу. Обезболивающее выдается «куратору» Щербатого, который всегда ходит с ним в одной паре — тому же Миревичу.
