моих нервов – хорошенько подумать и вспомнить, что сия экзекуция предназначается человеку, меньше всего виноватому в том, что случилось с нами, и не менее твоего заинтересованному, чтобы все окончилось к лучшему. Этому человеку очень трудно… Вот и все, что я могу сказать еще. Думаю, что в скором времени это положение изменится, и надеюсь, что ты порадуешься этому вместе со мною.
Пока же могу сообщить, что я ничего не узнал нового по интересующему тебя и меня вопросу, кроме того, что тебе, вероятно, известно по газетам (я имею в виду расстрел Рюмина[68]). Чарли уехал в Сочи, а нехромающий Байрон[69] и его дражайшая половина слышат только звон, да не знают, где он.
Прийти 1-го августа я не смогу, ибо это время будет использовано не без выгоды для тебя. Приду 8-го.
Целую, Жора
P. S. Ты могла бы все-таки не играть в «превозмогая боль», ибо, во-первых, публику меньше всего интересует, что актриса в день премьеры похоронила мужа, а во-вторых, такие эксперименты плохо кончаются. Зачем это тебе нужно? Я не понимаю «умение жить» как умение устраиваться, но давно отрешился от наивных сальто мортале дешевого энтузиазма. Коли ты требуешь чего-то от меня, так и я вправе требовать, чтобы ты соблюдала режим и берегла здоровье. Надеюсь, оно и тебе и мне еще пригодится.
Жора.
28.7.54 г. Ленинград
* * *
Здравствуй![70]
Получил 1 мая твою открыточку и был обрадован, что у тебя хорошее настроение и ты не ругаешься, т. е. не поешь мне псалмы о «забвении» своих сыновних обязанностей.
1 и 2 мая был в компании, немного рассеялся и выпил за твое освобождение. Мечтаю об этом не меньше, чем ты. Но, в отличие от тебя, великолепно знаю, что дело это непростое и небыстрое. Как видишь, сессия ничего в этом отношении не затронула. Так что повозиться еще придется, и не один год. Строить планы на ближайшие свои планы.
Однако желаю тебе бодрости и всего, что нужно, чтобы сохранить себя здоровой и бодрой для «мирной» жизни.
Ты что-то больно много цитируешь поэтов – это не к добру. Почитай лучше прозу – прозаики честнее и больше дают для разумного понимания жизни. А увлекаться красивыми и пустопорожними созвучиями не наше дело! Для нас это роскошь непозволительная. Кто бы ни был тот поэт, которого ты мне свалила на бедную голову, – позволю себе заметить как критик, что написал он совершенную глупость, (строка неразборчива):
«…пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был мечта
И что она не наша»[71].
Если чаша «златая» – то она хороша и без напитка, и плохо только то, что она «не наша». А ежели она фальшивая, да и напиток в ней «мечта», – так очень хорошо, что она и на самом деле «не наша». Стих не выдерживает никакой критики и выражает только одно: «плакало наше золотишко!»
Вот видишь, как вредно повторять поэтические истины, да еще строить на них какую-то жизненную философию. Ты была много бодрее несколько месяцев назад, и это меня тогда радовало. А теперь [почему-то впадаешь в уныние, когда деятельный сын] испытывает временный дефицит в деньгах и времени и не может вовремя выслать тебе пенензи[72] и начеркать пару строк о своем железном здоровье?
Относительно штанги и гирь – не извольте сумлеваться: я старый спортсмен и сумею предупредить перетренировку. И вообще – поменьше жизненных советов – 1) даются они человеком, знающим жизнь едва ли лучше моего; 2) даются заочно, и применять их в моей практике нет никакой возможности; 3) я уже дожил до тех лет, могу давать советы и сам, тем более что делать это очень легко – гораздо легче, чем претворять в действительность.
Во всех твоих письмах проглядывает прежнее, обидное для меня недоверие к моему зрелому разуму, к моей способности жить и работать в труднейшей обстановке, к моему отношению к тебе. Разубеждать тебя считаю излишним, поскольку считаю, что в тебе говорят «педагогическая склонность» и воспоминание о «длинноногом папочке». Однако хочу предупредить, что все твои наставления и сомнения считаю попросту смешными и выпускаю в другое ухо без задержки. Все больше и больше жалею, что у меня в свое время не хватило твердости преодолеть твои [материнские страхи и стенания, а то], я бы, вероятно, не поступил на факультет, который не дает ничего, кроме блестящего и общего образования, заменяемого или достигаемого многими разумными людьми самостоятельным чтением, и не вернулся бы обратно после не довершенной попытки поступить во ВГИК. Вообще, надо признаться, что твой ум-разум едва ли когда-нибудь спасал меня от того состояния, которое тебе, вероятно, хочется и здесь выразить поэтически: «Я заплатил безумству дань»[73]. Весьма сожалею, что я в свое время этой дани не заплатил и хожу до сих пор в неоплатных должниках.
Вот все, что я хотел тебе сказать по этому поводу. В остальном предоставь мне, пожалуйста, действовать так, как я найду нужным: так будет лучше и для меня, и для тебя, и «для промфинплана».
Теперь о делах: деньги я на днях получу и немедленно тебе вышлю. Чуточку потерпи: тебя ведь все-таки в больнице кормят, а я питаюсь бог знает где и чорт знает как. Вышлю.
Сейчас срочно заканчиваю одну работенку. Думаю, что моя работа в ближайшее время перейдет из области мечты и чаша будет наша. А напиток в нее нальем мы тот (хоть и не из провинции Шампань), который продается в магазинах «Росглаввино».
Я тебе писал о послании Н.Ф. Погодина, – есть уверенность, что пришвартуюсь к ним и буду давать стопроцентную выработку.
На этом кончаю. Очень спешу. Прошу не обижаться на некоторые резкости. Просто не хватило времени, чтобы их «округлить». Да это теперь и не в моих привычках, ибо я становлюсь груб, как заждавшийся любовник.
Довольно сантиментов. Нас ждут великие дела. В этой уверенности и пребывает ныне твой деловой сын Жора.
1954, Ленинград
* * *
Здравствуй, мама!
Сегодня получил твое письмо. Оно несколько запоздало: я уже сообщил Иде, что подыскал для них пристанище, и теперь она, конечно, приедет. Почему ты против ее поездки в Л-д? Ведь она едет не только с целью свидания, у нее
