— Так что?
— Это низость. Невежество. Понятно? Твоя мама самая искренняя христианка, каких я только знала. — Она помолчала. — Когда я была совсем маленькой…
— Когда ты жила в горах?
— Да, когда я жила в горах, у меня был брат. Даже больше чем брат. Мы с ним были двойняшки. — Она слегка улыбнулась, вспоминая прошлое. — Упрямец и озорник. Наша мама не знала с ним покоя. А я всегда ему помогала. — Улыбка исчезла бесследно. — Однажды он вскарабкался на очень высокое дерево. Сказал, что хочет добраться до неба. Я полезла за ним, но он забрался так высоко, что вскоре я испугалась и остановилась. Он пополз но ветке… — Голос ее слегка дрогнул, она помолчала немного, но потом продолжила уже спокойно: — Слишком далеко. И упал.
Я в ужасе выпрямилась на стуле.
— Он умер?
— Мы думали, он умрет. Брат разбил себе голову, было много крови. Когда ему стало лучше, и он начал ходить, мы пошли с ним поиграть. Отошли от дома совсем недалеко, и вдруг он упал и начал трястись, совсем как твоя мама. После он какое-то время не мог говорить и заснул. Потом ему стало лучше, но только до нового приступа.
— Совсем как мама. — Я помолчала. — А эти приступы… они когда-нибудь… он не…
— Ты хочешь спросить, не умер ли он от приступа? Нет. Я не знаю, что с ним стало, после того как нас разлучили. — Дзалумма внимательно посмотрела на меня, пытаясь решить, уловила ли я суть ее рассказа. — У брата никогда не было приступов до того, как он ушиб голову. Приступы начались после падения. Оно и было причиной болезни.
— Выходит… мама ударилась головой?
Дзалумма отвела взгляд — возможно, она мне рассказала об этом, только чтобы успокоить, — но кивнула.
— Думаю, да… Неужели Господь столкнул маленького мальчика с дерева в наказание за какие-то грехи? Или он оказался таким трусливым, что в него вселился дьявол и заставил прыгнуть вниз?
— Нет, конечно, нет.
— Есть люди, которые с тобой не согласятся. Но я знаю, какая душа у моего брата, и знаю, какая душа у твоей матери. И я уверена, что Бог никогда бы не поступил так жестоко сам и дьяволу бы не позволил поселиться в их душах.
В ту секунду, когда Дзалумма произнесла эти слова, мои сомнения рассеялись. Что бы там ни говорили Иванджелия или священник, моя мать не была одержима демонами. Она ежедневно посещала мессу в нашей личной часовне, все время молилась и в своей комнате устроила место поклонения Деве с цветком — лилией, символом возрождения и символом Флоренции. Она была щедра к беднякам и ни разу ни о ком не сказала дурного слова. Я считала ее такой же благочестивой, как любого святого. Это открытие принесло мне огромное облегчение.
Но одна вещь все-таки меня беспокоила.
«Здесь снова творится убийство и замышляется убийство. Снова плетутся интриги и заговоры».
Я не забыла, что сказал мне астролог два года назад: что меня окружает обман, что я обречена, завершить кровавое дело, начатое другими.
«Все повторяется».
— Мама выкрикивает странные слова, — сказала я. — У твоего брата тоже так было?
На фарфорово-белом лице Дзалуммы отразилась нерешительность, но она все-таки была вынуждена сказать правду.
— Нет. Она всегда говорила странно, с самого детства, еще до того, как начались приступы. Она… она видит и знает то, что скрыто от остальных. Многое из того, о чем она говорила, свершилось. Я думаю, Господь коснулся твоей матери своей дланью, наделив ее чудесным даром.
«Убийство и замыслы убийства». На этот раз мне не захотелось поверить Дзалумме, поэтому я предпочла убедить себя, что в данном случае служанка стала жертвой предрассудков.
— Спасибо, — сказала я.
Она улыбнулась и, наклонившись, обняла меня за плечи.
— Больше не будешь дежурить. Теперь моя очередь. Иди и поешь.
Я бросила неуверенный взгляд на маму, по-прежнему чувствуя себя ответственной за то, что случилось утром.
— Ступай, — произнесла Дзалумма тоном, не допускавшим возражения. Теперь я с ней посижу.
Я поднялась и вышла из комнаты. Но не отправилась на поиски кухарки, а спустилась вниз с намерением помолиться. Прошла на задний двор, пересекла сад. За садом находилось небольшое строение — наша часовня. Ночь была холодной, облака, затянувшие небо, закрыли и звезды, и луну, но я захватила с собой фонарь, чтобы не споткнуться на ступеньках, наступив на край собственной юбки.
Открыв тяжелую деревянную дверь часовни, я скользнула внутрь. Там было темно и мрачно, горели лишь ладанки перед небольшими изображениями наших семейных святых покровителей: Иоанна Крестителя, Девы с лилией — любимой святой моей матери, именем которой был назван собор Санта-Мария дель Фьоре, и святого Антония, в честь которого назвали отца; на руках у святого сидел младенец Христос.
Большинство частных семейных часовен во Флоренции были расписаны огромными фресками, часто изображавшими членов семейства, лики святых или мадонн. В нашей часовне не было подобных украшений, если не считать изображений трех святых. Главное украшение было подвешено над алтарем — большая деревянная статуя распятого Христа с таким же скорбным выражением, как у пожилой кающейся Магдалины в баптистерии собора.
Войдя, я услышала тихий низкий стон. Подняла лампу, посветила туда, откуда он доносился, и увидела темную коленопреклоненную фигуру у алтарного ограждения. Отец самозабвенно молился, прижавшись лбом к костяшкам крепко сцепленных пальцев.
Я опустилась на колени рядом с ним. Он повернулся ко мне, в его янтарно-светлых глазах блеснули непролитые слезы.
— Прости меня, дочка, — сказал он.
— Нет, — возразила я. — Это ты должен меня простить. Я тебя ударила. Самый ужасный проступок, какой только может совершить ребенок, — ударить собственного отца.
— Я тоже тебя ударил, без всякой причины. Ты ведь только хотела защитить свою мать. Я тоже этого хотел, а совершил прямо противоположное. Я старше тебя и должен быть мудрее. — Он поднял глаза на образ страдающего Христа. — После стольких лет мне следовало бы научиться держать себя в руках… — Мне хотелось, чтобы он перестал себя упрекать. Я опустила ладонь на его руку и сказала, как ни в чем не бывало:
— Вот, значит, как — я унаследовала твой дурной характер.
Он вздохнул и нежно провел подушечкой большого пальца по моей щеке.
— Бедное дитя. В том нет твоей вины.
Мы обнялись, по-прежнему стоя на коленях. В это мгновение медальон выскользнул у меня из-за пояса. Ударившись о мозаичный мраморный пол, он описал на ребре идеальный круг и, наконец, упав плашмя, остановился.
Я смутилась. Отец из любопытства потянулся к круглому диску, поднял его и рассмотрел — глаза его тут же прищурились, он слегка дернул головой, словно уклоняясь от удара. После долгой паузы он произнес:
— Вот видишь, к чему приводит гнев. К бессмысленному насилию. — Голос его звучал тихо и печально.
— Да, — эхом повторила я, мечтая поскорее заговорить о другом, и вернуться к теплому чувству примирения. — Мама рассказывала мне об убийстве в соборе. Это было ужасно.
— Ужасно. Нет оправдания убийству, каковы бы ни были его мотивы. Такое насилие отвратительно и людям, и Всевышнему. — Золотой диск сверкнул, поймав тусклый лучик света. — Она рассказала тебе о другой стороне?
Я не сразу поняла, что он имеет в виду. Подумала, что речь идет о медальоне.
— О другой стороне?
— Лоренцо. Любовь к убитому брату чуть не довела его до сумасшествия. — Отец прикрыл глаза, вспоминая. — Восемьдесят человек за пять дней. Некоторые из них действительно были виновны, но большинству просто не повезло, поскольку они состояли не в том родстве. Их безжалостно пытали, привязывали к хвостам лошадей и пускали животных вскачь, их четвертовали, а потом искромсанные, окровавленные тела вывешивали из окон Дворца синьории. А уж как поступили с трупом бедного мессера Якопо…— Он вздрогнул от ужаса и не стал продолжать. — Все напрасно, ибо даже целая река крови не могла вернуть Джулиано к жизни. — Отец открыл глаза и пристально посмотрел на меня. — Есть в тебе мстительная жилка, дитя мое. Попомни мои слова: месть никогда не приводит к добру. Молись, чтобы Господь избавил тебя от этой греховной наклонности. — Он вложил холодный медальон мне в ладонь. — Вспоминай о том, что я сказал, каждый раз, как взглянешь на него.
Я потупилась, покорно выслушав наставление, но сама в то же время проворно спрятала свое сокровище.
— Обязательно.
К моей радости, отец, наконец, поднялся с пола, а я вслед за ним.
— Ты ужинал? — спросила я. Он покачал головой.
— Тогда давай разыщем кухарку.
Выходя из часовни, отец подобрал с пола мой фонарь и вздохнул.
— Помоги нам, Господи. Помоги нам, Господи, вновь не поддаться гневу.
— Аминь, — произнесла я.
XIV
Той ночью, прежде чем Дзалумма ушла к себе, я разыскала ее и зазвала в свою маленькую комнату. Закрыв за нами дверь, я прыгнула на кровать и обхватила руками колени.
