Одер возник перед взором Ивана Иваныча - он с размаху воткнулся в Одер. Следом заглушили моторы остальные «тридцатьчетверки». Стонал за ними еще один изнасилованный городок; ни в чем, ни повинный средневековый Цорбен. Пожары врывались в окна, а из окон навстречу огню летели шкафы, стулья и зеркала: буйствовала в залах и комнатах каждого дома, истребляя чужой ненавистный уклад, свирепая русская пехота.
Пейзаж был до боли знаком: роту шедших за Ванькой тяжелых машин испепелили «фаусты». На площади трубил смертельно раненый «ИС» - факел бил из башни, у которой кулаком сдетонировавшего боезапаса вздыбило крышу: в клубах дыма поднялись к облакам души усопшего экипажа - а танк все дергался и дробил траками булыжники мостовой, цепляясь за ускользающую жизнь - никто не мог подойти к нему. В остальных «ИСах» снег уже погасил огонь. Этот плачущий по своим и чужим, погребальный силезский снег уже засыпал сине-черные лица положенных возле машин танкистов.
Иван Иваныч не спал - он никогда не спал. Нагнавший на окраине беззащитного города Ваньку Смерть лейтенант-помпотех вместе с помощниками подкатывали к его поцарапанной, помятой, заляпанной снежной грязью машине бочки с соляркой, а Найденов высовывался из люка, положив на броню обугленные руки: весь устремляясь за реку, в пустоту, рождающую снежный саван.
Ночью два генерала наткнулись на одинокую «ласточку».
Штабиста Вельяминова, дворянина и бывшего семеновца каким-то образом милосердно миновал знаковый «37-й». Аккуратному военспецу давно простили привычку одеваться с иголочки и закладывать салфетку за воротник даже во время скромных фронтовых трапез. Никого не коробили грассирующее «р» и постоянная присказка «будьте любезны, голубчик», неважно к кому обращенная. Александр Александрович позволял себе в недолгие минуты отдыха присаживаться с томиком Верлена или Рембо (разумеется, чтение шло на языке оригинала). Генерал-полиглот (домашнее петербургское образование, гувернер-швейцарец и немка-служанка) великолепно разбирался в английском, итальянском и в столь пригодившемся на последней войне немецком, но опять-таки благоразумно не выпячивал излишние знания: был скромен, услужлив и незаменим - сам Шапошников, не последний человек при кремлевском горце, уважал его.
Прежде чем увидеть последнюю перед Берлином реку, почитатель Канта и Бетховена от края до края проехал взятый на штык Цорбен. Мерзости великого похода Третьей Танковой в который раз явились ему. Освещенный точно прожекторами, бьющим из зданий огнем, генерал вынужден был устремить взгляд в себя. Было от чего прятаться: бежали за «виллисом» истерзанные девушки: за ними гналась толпа победителей. Офицеры охраны, сорванными, на последнем пределе, глотками и выхваченными «ТТ» разгоняли пьяную рвань: сержанты и рядовые разбегались по улицам, чтобы собраться вновь. Женщины потрошились ими, как куры («вот вам, за Минск и Харьков») - хотя тут же с походных кухонь повара кормили детей. Сожженные «ИСы» проворно и усердно закрашивал самый великий на земле маляр - февральский снег. С мертвых механиков и башнеров уже были сняты сапоги и ботинки. Ведьма-война скакала и кривлялась перед генералом, прежде чем «виллис» добрался до пустоты и безмолвия берега: правда, за Одером уже виделся ее конец; вполне осязаемый и справедливый, но Вельяминов был пессимист, он предпочитал повторять в душе за все человечество: «Иисусе Христе, сыне Божий, спаси и помилуй нас, грешных…».
Рядом с уставшим от бесконечного свинства аристократом, сопел потомственный крестьянин, унтер в Первую мировую, буденовский рубака, испанский комбриг, а, ныне сталинский генерал-лейтенант Матвей Ильич Безбородов. Вдали, над так и не полоненным еще Бреслау, гудело великое зарево. С невидимой реки в лицо било холодом. За генеральскими спинами, которые третью военную зиму нещадно горбила ответственность, поблескивал огонек найденовской цигарки.
– Завидую я капитану. - буркнул генерал-лейтенант. - Сам скачешь как на сковородке, вертишься, в глазах рябит от карт. Готов здесь же, не сходя с места, и упасть… А этому обгоревшему черту хоть бы что!… Нас с тобой под Опельном в тылу и то тряхнуло - едва Богу душу не отдали. А он до Одера прокатился без единой царапины… Щепотку бы такого фарта!
– Помилосердствуй, голубчик Матвей Ильич! - воскликнул Вельяминов. - Попробуй, покувыркайся в корыте, которое, чуть что, и сгорит за секунду!… И посмотри только на него: настоящий Акакий Акакиевич! Шинели нет порядочной - одни обноски… Из всего имущества - старый «сидор». И куда ему податься, кроме танка? Забился, точно в нору.
С писателем Гоголем герою Мадрида и рабоче-крестьянскому генералу не приходилось встречаться - Безбородов недоверчиво уставился на собеседника. И вот что отрезал:
– Этот черт Найденов Силезию снесет с Померанией - не заметит! Прикажи сейчас - лезь в реку; ведь полезет, дьявол обожженный: лишь бы дорваться до «немца». Он-то за ним до самого Берлина погонится. И не возьмет его ничего - ни «фауст», ни мина. Это меня может в любую минуту накрыть. А Ваньку - дудки. И что для нас с тобою бессмыслица - для него, башибузука - смысл: вот, и сейчас торчит в танке. Было бы плохо - вылез. Как ошпаренный выскочил бы! Таким война-мать родна. И куда он все таращится?
Начальство вновь схватилось за бинокли и напрягло слух - и вновь не разобралось, что крутится там, на том берегу, за ночным метелистым снегом.
Насторожившийся, словно легавая, Ванька давно разобрался. Он слышал, как в темных унылых пространствах жмутся друг к другу потерявшие лоск «элефанты» и «мардеры», которых, словно слепых котят, бросили на обочинах. К стонам еще не развороченных штурмовиками «бизонов» прислушивался танкист, в не затихающем шуме войны определяя их одинокие сиплые позывные. Метель, ослепившая двух генералов, не могла заглушить ночной переклички немцев: Ванька, единственный, слышал, как там, за рекой, трясутся от страха немецкие самоходки. Теперь «ягдпанцеры» сами были готовы забиться в любую щель, зарыться по крышу рубки: они бросали в тягучую ночь жалобные голоса. Их лихорадка доходила до Одера. Вжавшись в сидение «ласточки», весь покрывшийся инеем, потусторонний Найденов терпеливо разбирался в какофонии звуков, настроившись, как антенна, на единственный голос. И тот, единственный, не обманывал! Временами, ненадолго заглушая его, мяукали израненные «пантеры». В недалеком немецком тылу, торопливо сгружаясь с платформ, бормотали проклятия небу «штурмтигры» со своими, уже бесполезными, 380-мм бомбометами. Проваливаясь в снежное месиво, тут же, у места выгрузки переобувались с транспортных гусениц на боевые, последние Pz. Kpfw 4. У этих неповоротливых увальней из истощенных резервов Гиммлера не оставалось шансов: пятнадцатилетние механики могли довести их разве что до первой русской батареи. Но вновь пробивался сквозь перекличку сотен обреченных машин, не знающий ни усталости, ни поражения рык! И тогда Найденов молился своему всемогущему Богу. Он не зря напрягался той буйной на грабежи и метели ночью - в ста пятидесяти километрах на северо-запад от засыпанной бураном «ласточки» Призрак был надежно запеленгован. «Белый Тигр» никуда и не собирался деваться - монстр утаптывал место для нового боя.
Пока Ванька глядел за реку, экипаж развлекался: ремень ППШ немилосердно натирал плечо, но увлеченный наводчик не обращал внимания на подобные мелочи. Сержант мягко отстранял с дороги особо непонятливых жильцов. Его натруженными руками снимались как раз те самые картины, за которыми годами ожидали своего избавителя семейные шкатулки. Полы он вскрывал именно в нужном месте. Столовое серебро рассовывалось по карманам. Часы сгружались в видавшие виды «сидоры». Затем наступал черед обитателей: приглашая на кровать широким жестом очередную хозяйку, сержант не брезговал и почтенной старостью. Он вправе был требовать оплату в виде колье, обручальных колец и массивных сережек - и, виртуозно освобождая пожилых и молодых владелиц от фамильного золота, успевал отпускать партнершам комплименты. Впрочем, немки оказались на редкость дисциплинированны - Крюк не мог на них нахвалиться:
– Вот до чего податливы на это дело! Стоит автомат навести, так уже визжат: как им хочется!
Чумазая пехтура отчаянно завидовала подлецу-танкисту, снимавшему сливки из под носа даже самых прожженных барахольщиков. Впрочем, гвардеец не обращал за ревность никакого внимания. Одаривая благодарных жительниц Цорбена своей болезнью, трудолюбивый сержант неустанно бегал туда-сюда, пока под завязку не нагрузил очередной танк. К своей чести, не один свой визит он не завершил очередью: может быть от того, что, обладая даром гипноза, вполне обходился без банальщины, к которой постоянно прибегали всякие примитивы из тыловых частей. Так или иначе, но к концу временного простоя на Одере счет облагодетельствованных Крюком «фрау» и «фрейлен» шел уже на десятки, а количество рассованного по противогазным сумкам золотишка приближалось чуть ли не к килограмму.
