Денег Леандро для нее будто не существует. А что существует — так это круглая сумма, которую мы сняли с номерного счета после бегства из Бельгии. Я вам еще об этом не рассказывал, но не потому, что забыл. Просто наберитесь терпения и немного подождите.
Имейте хоть каплю уважения к покойным.
* * *
С месяц спустя Белладонна выходит на террасу возле комнаты Леандро и садится возле меня. Она держит в руке кожаную папку, которую я купил ей во Флоренции, открывает ее, и внутри я вижу стопку бумаги, исписанную ее мелким наклонным почерком.
— Вот, — говорит она, достает запечатанный конверт и протягивает мне. Я узнаю почерк Леандро и те же сине-черные чернила. Не могу себе представить, как она выдержала целый месяц и не прочитала этого письма. Я бы сгорел от любопытства.
— Оно предназначалось тебе, — говорю я.
Белладонна качает головой.
— Прочитай.
— Хорошо. — Я аккуратно разрываю конверт, прочищаю горло и читаю:
«Моя дорогая Белладонна!
Вы созданы для того, чтобы разорвать цепи, налагаемые светом, и я верю, что вы не отклонитесь от избранного пути. Помните, что я вам говорил: если вы скажете себе, что не можете проиграть, то победите. Уверен, вы это усвоили. Держитесь своего пути, ибо жажда мести одолеет вас, если вы не одолеете ее.
Они придут к вам, если не будут знать, кто вы такая.
Да. И вы их найдете.
Я никогда не думал, что кому-нибудь удастся разбить камень, сковавший мое сердце, но вы, мой ангел, сумели освободить меня. Не забывайте об этом, когда ночи черны и душу гложут темные мысли. Не забывайте, моя милая, и о том, как любит вас Брайони, как она нуждается в вас. И не забывайте о своих верных Томазино и Маттео. Пусть печаль не перерастает в горе. Молю вас, не дайте одиночеству заморозить вашу душу.
Благословляю вас, дражайшая моя Белладонна, за всю любовь, какой вы одарили меня.
Ваш Леандро».
Щеки Белладонны мокры от слез, но глаза блестят, как остро ограненные изумруды. Я внимательно всматриваюсь в нее и замечаю, что ее лицо снова превратилось в прежнюю непроницаемую маску. Моя коленная чашечка подергивается от дурного предчувствия. Эта маска вырезана из несокрушимого камня.
— Больше мне нечего терять, — хриплым голосом говорит она.
— О чем ты?
— Разве не понимаешь? Он был моим последним шансом.
Я не хочу быть такой, какая я есть, — сказала она ему, — но другого пути не знаю.
Она хотела сказать, что он был ее последним шансом полюбить, шансом на жизнь, не изуродованную червями, которые копошатся глубоко в сумрачных норах ненависти и мести.
— Но у тебя есть я, и Маттео, и Брайони, — говорю я, стараясь придерживаться тона светской беседы. — И все остальные, кто тебя любит.
— Не напоминай мне о любви. Я не знаю, что это такое.
— Не говори глупостей. Ты любишь свою дочь.
— Это не в счет.
— Не этого ждал бы от тебя Леандро.
— Говори все, что хочешь, Томазино. Ты все равно скажешь. Но это не имеет значения.
Мои слова застревают в горле. Я понимаю тщетность нашего разговора.
— Я готова уехать отсюда, — продолжает она. — Это дом Леандро, и без него мне здесь не место.
Нет, нет, не надо, думаю я. Меня слишком избаловала здешняя роскошная жизнь.
— Куда ты хочешь поехать?
— Туда, где я смогу отыскать членов Клуба, — с яростным жаром отвечает она. — Хочу найти их всех, заставлю их страдать, гнить заживо, хочу смотреть, как они умоляют меня о пощаде, а потом покончить с ними.
— В Италии ты их не найдешь.
— Не в Италии.
— Тогда куда же?
— В Нью-Йорк. Ты сейчас же поедешь в Нью-Йорк, подыщешь нам подходящее место. Сколько бы это ни стоило. Он говорил это раньше, повторил и сейчас. Надо сделать так, чтобы они сами пришли ко мне. Значит, я должна создать место такое привлекательное, чтобы туда потянулся весь свет. Вот, — она протянула мне стопку бумаг, — здесь я описала свои идеи. Мы создадим ночной клуб. Клуб «Белладонна».
Я раскрыл рот от изумления. Эта женщина шестнадцать лет пряталась от света, а теперь готова распахнуть ему свои объятия.
Она спокойно встречает мой взгляд, и я собираю все силы, чтобы не содрогнуться — такой решимостью горят ее глаза.
— Не волнуйся, — говорит она. — Я не открою им своего лица.
Я все еще изумлен, но перед глазами начинает вырисовываться призрачная картина. Да, теперь я это вижу. Я знаю, что делать. Я поеду в Нью-Йорк и подыщу самое лучшее место. Мы расставим западню и в нужный момент захлопнем ее. Снова, в самый последний раз, Леандро спас ее, показал цель, к которой нужно стремиться.
Никому не придет в голову, что графиня делла Роббиа — это Белладонна. Никому. И уж точно, не членам Клуба. Мы найдем их и раздавим всех до единого.
О, Белладонна, сладкий, сладкий яд!
Дневник
(1935 г.)
Лондон и где-то в его окрестностях, май 1935 года
Хогарт спросил ее точные мерки, чтобы сшить маскарадный костюм. Она запротестовала, но он был настойчив. Это, мол, его подарок, чтобы она стала первой красавицей бала.
— Только не говорите Джун, — сказал он. — Она и так ревнует.
После этих слов он понравился ей даже больше.
Хогарт велел ей собрать побольше одежды, чтобы хватило на долгие выходные дни, потом сесть в поезд до Йорка. Там он ее и встретит. Надо будет немного проехаться на машине, сказал он, но это очень весело. Ваш костюм будет ждать вас в доме. Это сюрприз. Ему не терпится увидеть ее в новом наряде.
Однако в машине Хогарт был не так разговорчив, как обычно.
— Вас что-то беспокоит, — заметила она.
— О, просто задумался о своем двоюродном дедушке, — сказал он. — Старик любил лежать в своей огромной резной кровати, естественно, с похмелья, и сжимать в руке элегантный длинный пистолет. Он расстреливал мух, слетавшихся на варенье, которым слуги специально мазали потолок. Лакеи стояли у дверей, держа наготове крепкий черный кофе и бутылку шампанского на случай, если дедушке захочется выпить, обоймы с патронами и горшки с апельсиновым джемом и клубничным вареньем.
Она рассмеялась.
— Почему вы мне это рассказываете?
Хогарт нежно улыбнулся.
— Потому что, дорогая моя, должен признаться, что я происхожу от варваров. Гонкуры сказали, что жестокость непременно должна появляться на свет каждые четыреста-пятьсот лет, чтобы мир встряхнулся и начал жить. А иначе мы все задохнемся от цивилизации. Я искренне верю, что в глубине души мы все язычники, происходим от бешеных маньяков, которые рыскали бесчисленными ордами по лесам, поклонялись камням друидов и вырывали сердца из груди девственниц, чтобы принести их в жертву.
— В жертву чему? — спросила она. — Не понимаю. Своим собственным желаниям? Или своим страхам?
— Моя милая девочка, вы меня изумляете. Я еще не решил. Но уверен: какие бы невероятные события и приключения ни выпали на долю человека, на какие бы жертвы ему ни пришлось пойти, он способен сохранить себя, остаться тем, кем он был. Несмотря ни на что.
Он вытащил из кармана безукоризненный носовой платок и вытер нос, хотя и не страдал насморком.
— Простите, — сказал он. — Мне немного нездоровится. Уверяю, когда мы доедем, все пройдет. Давайте лучше выпьем.
Он открыл корзину для пикника и протянул ей сэндвичи с огурцом, завернутые в бумагу.
— Ешьте, дорогая, до ужина еще далеко.
Потом вытащил два бокала и бутылку шампанского, откупорил ее.
— Выпьем за то, чтобы сегодняшний вечер прошел весело, — с серьезным видом сказал он. — Я рад, что со мной вы и только вы.
— Спасибо, Хогарт, — ответила она. — Наверное, Джун больше никогда не будет со мной разговаривать.
— Честно говоря, милая моя, это не будет большой потерей.
Она рассмеялась.
— Я рада, что вы так думаете. Бедная Джун.
— Почему, разрешите спросить, вы обязаны находиться рядом с ней?
— Меня послали ее родители, мои дядя и тетя, чтобы я составила ей компанию. Мне ничего другого не оставалось.
— А где же ваши собственные родители? — Он не сказал ей, что давным-давно знает все о ее семье. Что очень рад повстречать сиротку — это делает ее как нельзя более желанной гостьей на костюмированном балу.
— Они погибли три года назад, в автокатастрофе. Меня взяли к себе тетя и дядя, хотя почти весь год я жила в интернате, чтобы не быть для них обузой.
— Полагаю, Джун очень похожа на своих родителей. — Он содрогнулся. — Не надо ничего говорить, дорогая моя. Родители иногда бывают просто чудовищами. Так же, как и дети.
Он осушил бокал шампанского и налил еще один.
— Произведение потомства — не самое любимое мое занятие, — мелодраматично произнес он. — Знаете ли вы, что Бальзак так высоко ценил свою сперму, что терпеть не мог тратить ее зря. Он всегда прерывался незадолго до, ну, вы сами понимаете, чего. Он считал, что в каждой частичке семени находятся крошечные копии его мозговых клеток; следовательно, растрачивая себя, он понапрасну теряет творческие силы. Если ему ненароком случалось увлечься и в пылу страсти забыть о своем правиле, он становился неутешен. «Сегодня утром я потерял целую книгу», — рыдал он перед друзьями.
