С тех пор прошло более десяти лет. Он ощущал, как постепенно формируется его личность и закаляется характер. Он обнаружил, что течение его жизни подчинялось строгому регламентированию. Его любовь к порядку граничила с фанатизмом. Утро неизменно начиналось с составления подробного плана на день, день заканчивался анализом проделанной работы. Он ни на йоту не отступал от раз и навсегда заведенного распорядка, распланированная рутина составляла основу его жизненного уклада.
Теперь же, после злосчастной аварии, оказавшись вне привычных рамок, он испытывал замешательство. Там, где положено быть сердцевине, образовалась какая-то грустная пустота. Он ощущал себя беспомощным атомом в необъятном космическом пространстве.
Эмоции, которые он испытал на пороге комнаты сестры Гидеон, не были похожи на те, что он испытывал раньше.
У него возникла мысль — и не впервые — о том, что лишение мужчины женского общества является насилием над человеческой природой. Перед его мысленным взором воскрес образ — изогнутая линия ног и бедер, укрытых одеялом, он подумал о том, насколько способна взволновать мужчину одна эта линия. Ему отчаянно захотелось утешить ее. Защитить.
Он отступил назад.
Открытая взору часть шеи из-под нелепого чепца, нежная и беззащитная, дразнила его воображение.
Господи, помоги. Ему отчаянно хотелось прикоснуться к ней.
По коридору торопливо шагала медсестра. Приветственная улыбка на ее лице была такой же естественной и привычной, как и покрывало, закрепленное у волос.
— Очень мило с вашей стороны, отец Майкл, посетить нас. Я думаю, сестра Гидеон сейчас спит. Мы переживаем за нее. Матушка Эммануэль, вероятно, все вам рассказала. — От улыбки не осталось и следа. — Признаться, я не знаю, что и думать. Вчера ей было совсем худо, она весь день твердила, что ничего не видит, кроме неясных очертаний, — это ее слова, — словно пелена на глазах. Мы, разумеется, пригласили доктора Бивена, но он ничем не смог помочь. — Она тяжело вздохнула. — Вот беда-то. — Она помолчала, потом добавила: — Если беседа не терпит отлагательств, я могу разбудить ее. Ночью, правда, она плохо спала.
Майкл с облегчением ухватился за предлог.
— Нет, думаю, время терпит. Сперва я хочу повидать матушку Эммануэль.
Сестра Розали, не проронив за всю дорогу ни слова, проводила его в кабинет настоятельницы.
— Преподобная матушка просит вас простить ее за опоздание, она скоро будет.
Священник подошел к длинному незанавешенному окну. Весна в этих местах была холодной, а зима — просто лютой. После африканской жары суровость местного климата ощущалась особенно остро. В монастыре имелась примитивная стационарная система отопления, но монахини предпочитали скорее мерзнуть, чем бросать деньги на ветер: топливо стоило денег. Он повернул дверную ручку и, толкнув незапертую дверь, спустился по чугунным ступенькам в обнесенный высокими стенами сад.
Время старомодных цветов — люпинов и ноготков, которые так любили монахини, — еще не пришло. Он прошел в глубину сада, к розарию, где летом в окружении голубых облачков кошачьей мяты расцветут кусты роз. Стоя среди заиндевелых саженцев, Майкл думал о Риме.
Этот город потряс его: ему потребовались недели на то, чтобы привыкнуть к нему. После четырех лет, прожитых в столице, Рим стал ему родным.
Он поднимался по огромной каменной лестнице, узкая нижняя часть которой начиналась от Тринита де Монте и сбегала вниз до Пьяцца ди Спанья и Египетских обелисков из гранита цвета пыльной розы. Он восхищался величественными мускулистыми римскими статуями в заброшенных дворах, по другую сторону которых проносились машины и мотороллеры — два параллельных, непересекающихся мира. Он с любопытством разглядывал крошечных попискивающих цыплят на рынке, там, где продавцы овощей и фруктов сбрызгивали тротуар водой. Везде много воды. Беломраморные площади, мерцающие в ее отраженном свете, серебристые россыпи брызг бесчисленных уличных фонтанов.
Ему иногда казалось, что он постигает дух древнего города, вдыхая его запахи. Запах детей с узких улочек, завешенных сверху выстиранным бельем, и запах матерей, созывающих своих драгоценных чад низкими, мелодичными голосами. На вечерней Виа Венето, где римские щеголи за сверкающими витринами элегантных парикмахерских и дорогих ателье наводят лоск, пахло деньгами. В полутемных, утонувших в тусклом свете свечей, насквозь пропитанных запахом ладана соборах пахло Богом.
Как-то раз, когда лекция по философии, которая также читалась на латыни, закончилась раньше обычного, аромат роз увлек его в глубь лабиринта из маленьких мощеных улочек Траставере, где женщины собирались у колонок, чтобы наполнить кувшины водой и обсудить новости, а босоногие ребятишки бегали вокруг.
Самая жара, время послеобеденного отдыха, в черной широкополой шляпе можно задохнуться. Затененный деревьями розарий у церкви Святой Цецилии обещал спасительную прохладу. Здание было выстроено в начале девятого века и неоднократно перестраивалось с тех пор.
От алтарных ворот и свода исходил дух античности. Он витал над головой, в пространстве трансептов и трифорий. Этот дух прахом стелился под ногами в склепах и криптах. Он ощущался в нефах и крытых галереях — им были пропитаны старая кожа и выцветшие гобелены, им истекал тающий воск.
За раздумьями Майкл не заметил, как подступила ночь. Сквозь витражное стекло краски неба сгустились до цвета ляпис-лазури, цвета ожерелья, виденного им много лет назад в витрине ювелирного магазина дедушки. Альковы и арки древнего храма в магическом отсвете алтаря темнели красно-бурым сумеречным цветом. Майкл сидел, откинувшись на спинку стула со старинной позолотой, до его слуха доносились отголоски из репродуктора: в соседнем монастыре заканчивалась служба. В следующий момент пространство наполнилось звуками органа, такими пронзительно высокими и щемящими душу, как у спинета. Они напоминали вкус щербета, купленного им у уличного торговца, приятный и одновременно нестерпимо резкий привкус лимона. Иисус — радость человеческих желаний…
Он стоял перед алтарем. У подножия покоилось беломраморное изваяние святой Цецилии. Рядом с ней — надпись, высеченная скульптором, жившим в шестнадцатом веке: «Таким Стефано Модерно увидел чудом сохранившееся тело женщины, принявшей мученическую смерть в 230 году н. э.».
Она лежала на боку, подтянув колени, линии рук и ног под балдахином из мрамора цвета слоновой кости были легки и изящны. Он стоял, любуясь святыней, которая однажды, очень давно была человеком во плоти. Взгляд его остановился на женственном изгибе бедер и ног. Можно предположить, что она спит, если бы не связанные руки.
