– Нет тебе ни правой, ни левой, нет тебе ни правой, ни левой! – слышится Кондратью Трифонычу в этом заунывном голошении вьюги.
Делать решительно нечего; что было дела – все переделал, что быломыслей – все передумал. Часы тоскливо стучат: тик-так, тик-так, и КондратийТрифоныч чувствует, как взмахи маятника, один за другим, уносят егонадежды. Он чувствует, что с каждой минутой все больше и больше дряхлеет, что дерево жизни подточено, что листья один за одним все падают, всепадают…
– Что ж это он чаю, подлец, не дает! – вскрикивает он, как уязвленный, удостоверившись, что часовая стрелка стоит на половине осьмого. – Ванька!чаю, чаю-то что ж не даешь? Не стою я, что ли?
Ванька хочет уйти.
– Нет, ты мне говори: не стою, что ли, я чаю, что ты меня до сих порморишь?
– Я думал, что не надо! – огрызается Ванька.
– Ты думал! он думал! милости просим! он думал! а ты знаешь ли, каквашего брата за думанье-то! он думал!.. ты! ты!.. ах ты! Ну, ступай…ладно!
Кондратий Трифоныч опять пересчитывает свои обиды: тогда-то пыли нестер, тогда-то рожу состроил, тогда-то прыснул в самое лицо барину, тогда-то без чаю намеревался оставить.
– Агашку взбаламутил, – говорит он, инстинктивно склоняя голову набок, как будто сообщает это по секрету становому на ухо.
Но вот и чай выпит; Кондратий Трифоныч берет засаленные карты иначинает раскладывать гранпасьянс. Он гадает, уродится ли у него рожьсам-десят – не выходит; он гадает, останется ли Агаша жить у него – невыходит; он гадает, избавится ли его имение от продажи с публичного торга – не выходит.
– Нет тебе ни правой, ни левой, нет тебе ни правой, ни левой! – злитсяна дворе вьюга.
Кондратий Трифоныч спит; в комнате жарко и душно; он разметался; однарука свесилась с кровати, другая легла на левую сторону груди, как будтохочет сдержать учащенное биение сердца. Он видит во сне, что последовалокакое-то новое распоряжение. В чем заключается это распоряжение, сон необъясняет, но самое слово «распоряжение» уже вызывает капли холодного потана лицо Кондратия Трифоныча. Он стонет и захлебывается.
Поутру, часов в восемь, чуть брезжится, а уж его будит Ванька.
– Что такое? что такое? – спрашивает он, глядя на Ваньку мутнымиглазами.
– Становой приехал!
– А!.. ллладно! – произносит Кондратий Трифоныч, и лицо его принимаетироническое выражение, которое очень не нравится Ваньке.
– Именье описывать приехал-с! – говорит Ванька в самый упор, как быжелая сразу окатить Кондратия Трифоныча холодной водой.
Занавес опускается.
СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ
(Из путевых заметок чиновника)
I
В 18** году, и именно в ночь на рождество Христово, пришлось мне ехатьпо большому коммерческому тракту, ведущему от города Срывного кУсть-Дёминской пристани. «Завтра или, лучше сказать, даже сегодня, большойпраздник, – думал я, – нет того человека в целом православном мире, которыйбы на этот день не успокоился и не предался всем отрадам семейного очага; нет той убогой хижины, которая не осветилась бы приветным лучом радости; нет того нищего, бездомного и увечного, который не испытал бы на себеблаготворное действо великого праздника! Я один горьким насильством судьбывынужден ехать в эту зимнюю, морозную ночь, между тем как все мысли такестественно и так неудержимо стремятся к теплому углу, ехать бог весть кудаи бог весть зачем, перестать жить самому и мешать жить другим?» Мысли этинеотступно осаждали мою голову и делали положение мое, и без тогонеприятное, почти невыносимым. Все воспоминания детства с их безмятежными, озаренными мягким светом картинами, все лучшие часы и даже мгновения моегопрошлого, как нарочно, восставали передо мной самыми симпатичными, ласкающими своими сторонами. «Как было тогда хорошо! – отзывался тихийголос где-то далеко, в самой глубине моей души, – и как, напротив того, всетеперь неприютно и безучастно вокруг!»
Кибитка между тем быстро катилась, однообразно и мерно постукиваяпередком об уступы, выбитые копытами возовых лошадей. Дорога узенькоюснеговой лентой бежала все вдаль и вдаль; колокольцы, привязанные книзенькой дуге коренника, будили оцепеневшую окрестность то ясным иотчетливым звоном, когда лошади бежали рысью, то каким-то беспорядочнымгулом, когда они пускались вскачь; по временам этот звон и гул смешивался свизгом полозьев, когда они врезывались в полосу рыхлого снега, нанесеннуювнезапным вихрем, по временам впереди кибитки поднималось и несколькомгновений стояло недвижно в воздухе облако морозной пыли, застилая собойвсю окрестность… Горы, речки, овраги – все как будто замерло, всесделалось безразличным под пушистою пеленою снега.
"Зачем я еду? – беспрестанно повторял я сам себе, пожимаясь отпроникавшего меня холода, – затем ли, чтоб бесполезно и произвольно впадатьв жизнь и спокойствие себе подобных? затем ли, чтоб удовлетворить известнойпотребности времени или общества? затем ли, наконец, чтоб преследовать своиличные цели?"
И разные странные, противоречивые мысли одна за другой отвечали мне наэтот вопрос. То думалось, что вот приеду я в указанную мне местность, приючусь, с горем пополам, в курной избе, буду по целым дням шататься, плутать в непроходимых лесах и искать… "Чего ж искать, однако ж?" – мелькнула вдруг в голову мысль, но, не останавливаясь на этом вопросе, продолжала прерванную работу. И вот я опять среди снегов, среди сувоев, среди лесной чащи; я хлопочу, я выбиваюсь из сил… и, наконец, моеусердие, то усердие, которое все превозмогает, увенчивается полным успехом, и я получаю возможность насладиться плодами моего трудолюбия… в видетрех-четырех баб, полуглухих, полуслепых, полубезногих, из которых младшейне менее семидесяти лет!.. "Господи! а ну как да они прослышали как-нибудь? – шепчет мне тот же враждебный голос, который, очевидно, считаетобязанностью все мои мечты отравлять сомнениями, – что, если Еванфия…Е-ван-фи-я!.. куда-нибудь скрылась?" Но с другой стороны… зачем мнеЕванфия? зачем мне все эти бабы? и кому они нужны, кому от того убыток, чтоони ушли куда-то в глушь, сложить там свои старые кости? А все-таки хорошобы, кабы Еванфию на месте застать!.. Привели бы ее ко мне: "Ага, голубушка, тебя-то мне и нужно!" – сказал бы я. "Позвольте, ваше высокоблагородие! – шепнул бы мне в это время становой пристав (тот самый, который изловилЕванфию, покуда я сидел в курной избе и от скуки посвистывал), – позвольте-с; я дознал, что в такой-то местности еще столько-то безногихстарух секретно проживает!" – "О боже! да это просто подарок!" – восклицаюя (не потому, чтоб у меня было злое сердце, а просто потому, что я ужзарвался в порыве усердия), и снова спешу, и задыхаюсь, и открываю…Господи! что я открываю!.. Что ж, однако ж, из этого, к какому результатуведут эти усилия? К тому ли, чтоб перевернуть вверх дном жизнь десяткаполуистлевших старух?.. Нет, видно, в самой мыслительной моей способностиимеется какой-нибудь порок, что я даже не могу найти приличного ответа навопрос, без того, чтоб снова действием какого-то досадного волшебства невозвратиться все к тому же вопросу, из которого первоначально вышел.
Между тем повозка начала все чаще и чаще постукивать передком; полозья, по временам раскатываясь, скользили по обледенелому черепу дороги; все это составляло несомненный признак жилья, и действительно, высунувшисьиз кибитки, я увидел, что мы въехали в большое село.
– Вот и до места доехали! – молвил ямщик, поворачиваясь ко мне.
Заиндевевшая его борода и жалкий белый пониток, составлявший, вместе сдырявым и совершенно вытертым полушубком, единственную его защиту от лютогомороза, бросились мне в глаза. Странное ощущение испытал я в эту минуту! Хотя и обледенелые бороды, и худые белые понитки до того примелькались мнево время моих частых скитаний по дорогам, что я почти перестал обращать наних внимание, но тут я совершенно невольным и естественным путем поставленбыл в невозможность обойти их.
"Как-то придется тебе встретить Христов праздник! – подумал я и тутже, по какому-то озорному сопряжению идей, прибавил: – А я вот еду в теплойшубе, а не в понитке… ты сидишь на облучке и беспрестанно вскакиваешь, чтоб попугать кнутом переднюю лошадь, а я сижу себе развалившись изанимаюсь мечтаниями… ты должен будешь, как приедешь на станцию, преждевсего лошадей на морозе распречь, а я велю вести себя прямо в тепло, велюпоставить самовар, велю напоить себя чаем, велю собрать походную кровать изасну сном невинных"…
В селе было пусто; был шестой час утра, а в это время, как известно, по большим праздникам идет уже обедня в тех селах, где нет помещиков и гдемассу прихожан составляет серый народ. И действительно, хотя мы почтимгновенно промчались мимо церкви, но я успел, сквозь отворенную ее дверь, рассмотреть, что она полна народом, что глубина ее горит огнямипо-праздничному и что густой пар стоит над толпою, одевая туманом ибогомольцев, и ярко освещенный иконостас.
