– Ну? Вы не можете угадать, доктор! Вы забыли своих старых друзей и приятельниц?
Фридрих холодно ответил:
– У меня здесь, кажется, нет друзей, кроме семьи Литвака.
– Ее имя Эрнестина! – подсказал ему Шифман, лукаво улыбаясь.
– Как? Фрейлейн Леффлер?
– Нет, фрау Вейнбергер. Неужели вы забыли? Вы, ведь, были на помолвке? И я видел вас тогда последний раз. После этого вечера вы исчезли.
– Да, да, припоминаю. И фрейлейн… фрау Вейнбергер тоже здесь живет?
– Конечно! Она сидит внизу, рядом со мной. Я вам покажу ее…
Он наклонился над самым ухом Фридриха и заговорил шопотом:
Между нами говоря, ей не очень-то хорошо живется. Ее муж, Вейнбергер, неудачник. В Брюнне ои обанкротился, потом занимался в Вене агентурой и, наконец, приехал сюда, но ему и здесь не везет. Если бы я не принял участия в них, им солоно пришлось бы. А ведь, она, как вам известно, привыкла к шелковым платьям, к ложам, к балам. Ну а теперь, если бы я не доставал ей от времени до времени билетов, она сидела бы дома и хандрила вечно. Времена меняются.
Фридриху надоела эта болтовня и он хотел как-нибудь прекратить излияние Шифмана.
– Я буду очень рад, – сказал он – видеть Эрнестину. Где она сидит?
– В предпоследнем ряду, с краю. Если вы наклонитесь немного, вы увидите ее. Впрочем, я сейчас сяду на свое место. Подле меня сидит ее дочь, потом она… Я очень рад, доктор, встрече с вами, Надеюсь, вы останетесь у нас? Во всяком случае, на некоторое время?
– Не знаю, Шифман. Это зависит от разных обстоятельств.
– Прекрасно, прекрасно! Если пожелаете видеть меня, окажите мне только два слова по телефону. Честь имею кланяться…
И он с почтительными заискивающими поклонами скользнул в полуоткрытую дверь.
– Ни малейшего желания не имею видеть его вторично, – тихо сказал Кингскурт Фридриxу, который только пожал плечами в ответ.
Начался второй акт. Саббатай находился уже в Египте. Сцена изображала великолепный праздник с пением и танцами. Но Фридрих почти ничего не видел и не слышал. Старые мечты вновь вспыхнули в нем. Там, подле Шифмана сидела она Но как странно! Не сон ли это? Та же странная, тонкая фигура, те же милые нежные черты! Это была та же Эрнестина Леффлер, которую он знал двадцать лет тому назад? Неужели двадцать лет прошли бесследно для нее?.. Но в то же мгновенье он понял свою ошибку. Эта молодая девушка была дочь Эрнестины. А фрау Вейнбергер была сидевшая с ней рядом полная поблекшая дама, в пестром безвкусном наряде. Она смотрела наверх и, когда Фридрих поклонился ей, дружески закивала головой и улыбалась ему.
В этот миг что-то нежное и дорогое, жившее в нем целых двадцать лет, разбилось и разсеялось, как пыль. В своем одиночестве, на далеком острове он часто с грустью думал об Эрнестине. Злобная тоска вскоре сменилась чувством тихой печали, и в последние годы его любовь рисовалась ему в затуманенных временем мягких розовых тонах. Но, когда он мечтал об Эрнестине, он представлял ее себе такой, какой он ее знал и любил. И, увидев внезапно яркие следы прожитых двадцати лет, он поразился и не мог прийти в себя от неприятного изумления. Он чувствовал и стыд и облегчение. И он мог терзаться двадцать лет из-за этой женщины!….
Задушевный милый голос вывел его из раздумья.
– Понравилось вам? – спросила Мириам.
– Слава Богу, это кончилось, наконец! – рассеянно ответил он.
– Что же! Неужели вы так недовольны исполнением?
Он смутился.
– Нет, я не о втором акте говорил, фрейлейн Мириам: я думал о чем то старом. Я думал, что оно еще живет, но, слава Богу, оно умерло.
Она удивленно взглянула на него и больше не расспрашивала.
В ложу вошел незнакомый господин. Давид Литвак представил его своим гостям. Д-р Веркин, секретарь президента. Это был худощавый человек с короткой бородкой, с заметной проседью, и пытливыми умными глазами под светлыми блестящими очками. Доктор Веркин пришел по поручению президента, который приглашал Кингскурта и Левенберга в свою ложу.
Кингскурт был поражен:
– Нас! И что это за президент? И откуда он знает нас, несчастных отшельников!
– Это президент нашей Новой общины, – ответил Давид, улыбаясь. – Он сидит вот там, напротив, в ложе…старик с белоснежной бородой.
Они посмотрели в ту сторону куда Литвак указал им.
– Черт возьми, и мне кажется, что я где-то видел его! Где только? – говорил Кингскурт. Фридрих вспомнил:
– Глазной врач из Иерусалима… доктор…
-Доктор Айхенштам! – подсказал Давид – Вот его мы и выбрали себе в президенты.
– И он узнал нас двадцать лет спустя после единственной встречи? – удивлялся Кингскурт.
Доктор Веркин сказал:
– Дочь его узнала вас и обратила на вас внимание президента.
Давид обратился к секретарю:
– Можно и мне с вами?
– Конечно! Президент хотел, чтоб вы сами рассказали ему про вашу борьбу с Гейером.
Доктор Веркин повел их в ложу президента. Д-р Айхенштам, опираясь на палку, ждал их в маленькой изящной гостиной, отделеной драпировкой от открытой части ложи
– Какое неожиданное свидание, не правда ли? – дрожащим голосом сказал старик и сердечно пожал руки гостям.
– Да, президент!… Черт меня побери…я этого не ждал!… – ответил Кингскурт на приветствие.
– Сядем, сядем, господа! Прежних сил у меня уже нет! – говорил президент, улыбаясь, и опустился в кресло, подвинутое ему лакеем. – Для нашего народа наступило теперь лучшее время, для меня – то время было лучшим… senectus ipsa morbus. Ничего не поделаешь. С этим надо мириться.
Он указал на стоявшую с ним рядом женщину в черном платье, без всяких украшений, и добавил:
– Дочь моя, Саша, узнала вас и напомнила мне нашу встречу перед скорбной стеной… Да, это уже далекое прошлое!.. Ах, эта бывшая скорбная стена!..
– Бывшая? – спросил Фридрих. – Разве ее нет уже? Даже этого последнего воспоминания?
Президент покачал головой:
– Из ваших слов я заключаю, что вы не были еще в Иерусалиме?
– Нет, господин президент! – скромно вставил Давид. – Они сегодня только приехали и очень мало еще видели у нас. Президент приветливо положил руку на его плечо.
– Я очень рад видеть вас, дорогой Литвак… я всегда рад вам, и особенно теперь. Не падайте духом, – и вы выйдете победителем из этой борьбы. Вы правы, Гейер неправ. Моими прощальными словами к нашим евреям будут: пусть всем, без исключения, дышется легко в нашей стране… А вам, Литвак, дай вам Бог сил на работу и на борьбу… Вы говорите, дорогие гости, что мало еще видели в нашей стране? Но вы знаете одного из лучших людей. Я горжусь этим Давидом Литваком, как если бы он был моим созданием… Но он всем обязан самому себе.
Давид зарделся густым румянцем, смущенно опустил голову и пролепетал:
– Что вы, господин президент!…
– Нет, уж вы позвольте мне, Литвак, похвалить вас в лицо. Я – старик, и меня в подобострастии. заподозрить нельзя… Видите ли, дорогие мои гости, я – уходящая волна, а он – приходящая. Дай-ка и мне чашку чаю, Саша!
Чай был сервирован по-русски. Когда Кингскурт и Левенберг коснулись в разговоре того, что они прожили двадцать лет вдали от культурного мира, Саша спросила их:
– Вам не жаль потерянного времени? Вы могли бы содействовать великому делу, быть полезным огромной массе людей.
– Нет, нисколько не жаль! – ответил Кингскурт. – Мы оба отъявленные враги человечества и заботимся только о личном нашем благополучии. В этом вся наша жизненная программа. А, Фритц?
– Вы шутите! – сказала Саша. – Я понимаю, что вы шутите. Ведь, делать добро – счастье, несравненное счастье.
Давид вмешался в разговор:
– Фрейлейн Айхенштам говорит на основании личного опыта – ей знакомо это счастье. Она заведует наибольшей глазной лечебницей во всем мире. Если позволите, фрейлейн, я поведу наших гостей в вашу клинику, как только мы, приедем в Иерусалим. Там многим уже спасено зрение и вновь возвращено. Эта клиника – великое благодеяние для востока. Сюда приходят больные из Азии, из северной Африки. Наши лечебные заведения создали нам несравненно больше друзей и в Палестине, и в соседних странах, чем все наши технические и промышленные учреждения.
Саша отклонила похвалу:
– Господин Литвак преувеличивает мои заслуги. Я ничего нового не сделала. Но у нас есть один великий человек, это Штейнек, бактериолог. Вы непременно ознакомьтесь с его институтом. Вы будете поражены.
– У вас уже составлен маршрут? – спросил д-р Айхенштам.
– Я первым делом повезу моих гостей в Тибериаду, господин президент. Мы едем завтра к моим родителям.
– Чтобы провести с ними первые дни пасхи, да? – сказал президент. – Передайте мой привет вашим старикам, Литвак! А когда вы будете со своими друзьями в Иерусалиме, приведите их ко мне. Я буду ждать вас.
Он пожал всем троим руки и они вышли из ложи, так как звуки оркестра возвестили уже начало третьего акта. Когда они проходили пустое фойе, Кингскурт сказал:
