цвета озвучивались; запахи окрашивались, а краски, соответственно, пахли. Под хорошую музыку он мог съесть самую невкусную пищу, в то время как даже ресторанные блюда, сопровождаемые плохой музыкой или слабыми музыкантами, не шли ему в горло.
В духе Исидора Дневник дает развернутые списки хорошей музыки (в основном, классика, но особенно Бах) и плохой (разные направления эстрады). Впрочем, и плохой музыке, с его точки зрения, можно было найти применение: под советские патриотические песни хорошо разжевывалось жилистое мясо.
У Чагина были любимые буквы. Так, он не упускал случая лишний раз произнести б или п. Остальные буквы в памяти группировались вокруг них. При этом сами губные были неравноценны: эффект, производимый звонкой согласной б, достигался двукратным повторением глухой п. Произнеся слово с начальным б (например, баобаб), Исидор тут же искал для симметрии два слова с п. На худой конец, одно из них могло быть с потерявшей звонкость б в конце слова, где она, по сути, превращается в п: тот же баобап. Ему нужно подыскать определение с еще одним п. Пыльный? Примитивный? Противоречивый? Исидор выбрал последнее. Что ж, я не удивлен: в противоречивом баобабе что-то есть. Все привыкли считать баобаб пыльным, примитивным, где-то даже прямолинейным, а у Чагина он — противоречивый.
Существовали слова, придуманные самим Чагиным. Скорее, может быть, даже явленные Чагину, потому что сознательным их конструированием он не занимался. Например, две сплющенные трубы поливальной машины, из которых бьет вода, он про себя называл ртучи. Спицын указывает на возможное происхождение этого неологизма от слова тучи, но тут же приводит и контраргумент: в отличие от поливальной машины, вода изливается из туч без всякого напора. Сплющенные трубы — это выражение Спицына. Подобно ему, я также не знаю правильного их наименования.
В книге Спицына мы находим случаи переименования Чагиным и вполне известных предметов. Так, лифт в памяти Исидора проходил как тяжелые товарищи. Да, слово лифт более компактно, отмечал Спицын. Но тяжелые товарищи указывают на массивность и тяжесть движения механизма. Указывают, добавлю, также на эпоху.
Как я уже говорил, Чагин был неравнодушен и к цифрам. В этой области он особенно любил 4 и 6. Присутствует в них своя гармония (вместе они составляют круглое число 10), но Чагин любил их не за это. Можно, конечно, спросить — за что? А можно и не спрашивать: разве любят за что-то? Когда Вера сообщила ему, что у нее изменился телефон (в новом оказались три четверки и две шестерки), Исидор ответил, что он изменился в лучшую сторону.
Спицыным было установлено, что неожиданную сложность для Исидора представляли омонимы. Так, коса как сельскохозяйственный инструмент отличалась им от девичьей косы только после определенного умственного усилия. Визуальный образ, связанный с косьбой, Чагину, городскому человеку, приходил в голову не сразу. Запоминая тексты, где употреблялось слово коса (их ему было предложено великое множество), Исидор неизменно думал о женщине. Спицын объяснял это отсутствием у испытуемого опыта косьбы, а также его молодостью.
Чагин легко различал клубы и клубы, замок и замок, когда в словах проставлялись ударения. Когда ударений не было, визуальным образом в первой паре примеров был дым, а во второй — висячий амбарный замок. Всё это лишний раз свидетельствовало о том, что запоминание осуществлялось без проникновения в содержание текста.
Спицын установил, что сложность для Исидора представляло любое сходство — будь то слова, цифры или события. При воспроизведении длинной колонки цифр он иногда мог перескочить на другую колонку, которую запомнил несколько лет назад. Причиной этого было сходство трех или более цифр, следовавших подряд. Именно в этом месте в сознании Чагина срабатывала некая стрелка, переводившая воспроизведение с одной колеи на другую.
Повторяя исторические тексты, Исидор мог спутать события, происходившие в один год, или просто события, описывавшиеся одними и теми же словами. Если в предложенном к запоминанию тексте оказывалась фраза «началась война», Чагин порой переходил к описанию войны, случившейся в другое время и в другом месте. «Образ в его сознании, — писал Спицын, — формирует и ведет мысль».
Выяснилось, что в основе восприятия у Исидора лежит именно образ, причем не художественный — просто образ. При упоминании генеалогического древа он видел елку, на которой вместо игрушек висели таблички с именами, а кристаллическая решетка являлась ему в виде решетки Летнего сада, заботливо украшенной разного размера кристаллами.
Особую сложность для Чагина представляли стертые метафоры. Выражение закрыть вопрос в его сознании материализовалось в виде знака вопроса, укладываемого, как в гроб, в полированный черный ящик.
Но настоящим бедствием были для Исидора стихи. В книге Спицына они располагаются по степени сложности освоения их Чагиным.
Начиналось с относительно безобидных строк: Выткался на озере алый свет зари. Впрочем, некоторое напряжение возникало уже в следующей строке: На бору со звонами плачут глухари. В определенном смысле можно было представить и то, как В степи грустят стога. Но О, Русь моя! Жена моя! вызывало у Исидора отклик почти интимный. Дыша духами и туманами также не мучило сознания Чагина: при этих строках незнакомка прикладывалась к чему-то вроде кислородной подушки. В то же время, слыша Уж небо осенью дышало, Исидор неизменно видел апокалиптическую картину хрипло дышащих небес. Но это были еще цветочки.
Проблемными оказались строки Я повсеградно оэкранен! Я повсесердно утвержден! Сознание Чагина рисовало жеманного господина с телевизором вместо живота, заключенного, в свою очередь, в тысячи огромных сердец. Сердечная тема на этом не кончалась:
На мне ж с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце — гудит повсеместно.
Вообще говоря, анатомия в отобранных Спицыным текстах была представлена в самых разных видах: У меня в душе ни единого седого волоса. Или: Улица корчится безъязыкая.
Вывод профессора был неутешительным: буквальное восприятие закрывало для Чагина поэзию как таковую. Не только поэзию — любое абстрактное высказывание его сознание стремилось снабдить образом. Это касалось и терминологии. Например, грамматический термин обращение представлялся Исидору в виде средневекового герольда, зачитывающего свиток. А, допустим, понятие материя сопровождалось туго скрученным рулоном английского твида.
При этом Спицын ни на минуту не сомневался в том, что философские категории Чагин понимал в полном объеме. Изобразительный ряд именно что сопровождал их, но не вытеснял. Исидору нужно было лишь сосредоточиться и вывести эти категории на уровень сознания.
Сложнее было с тем, что оставалось в подсознании. Там образ нередко замещал собой действительность. Так, Чагин порой просыпал по утрам, потому что после звонка будильника переключался на род сна, очень похожего на реальность.
