В глазах Мастерсона не было заметно никакого безумного блеска, хотя, может, рассмотреть его мешали толстые стекла очков, которые носил доверенный человек Таунса.
Наконец Мастерсон поднял голову от блокнота.
— Подполковник Хеклер? — спросил он.
— Да, доктор.
— А где мистер Таунс?
— Отдыхает. Он придет попозже.
— Угу, — кивнул Мастерсон. — Так что я могу для вас сделать, подполковник?
— Ну… Мне просто интересно, что тут происходит. Какие-то опыты… Мне кажется, это… — он запнулся, подыскивая подходящее слово.
— Промывание мозгов? — подсказал Мастерсон. — Не стоит бояться этого слова. Конечно, это весьма упрощенный термин, но он в какой-то степени отражает образ мышления обывателя-дилетанта. Правда, я думаю, что словосочетание «мотивированная дезориентация» подходит тут больше. Я сам придумал этот термин.
И Мастерсон с гордостью улыбнулся.
— Мотивированная… что? — переспросил Хеклер, окидывая взглядом пятерых мужчин на койках.
— Мотивированная дезориентация.
Доктор снова довольно усмехнулся и кивнул в сторону двери.
— Я хочу выкурить сигарету. Вы составите мне компанию?
— С удовольствием.
Хеклер сунул под мышку свою форменную фуражку и полез в карман кителя за сигаретами и зажигалкой.
— А почему здесь такой свет? — спросил он.
— Мерцающий, вы имеете в виду?
Хеклер кивнул.
Они вышли в дверь и очутились в коридоре. Подполковник посторонился, пропуская доктора первым. Эта беседа нужна была ему для того, чтобы лучше узнать намерения Таунса, дабы в надлежащее время проявить необходимый энтузиазм и осведомленность.
В коридоре было прохладнее, чем в изоляторе. Хеклер невольно повел плечами, на Мастерсона же изменение температуры воздуха не произвело никакого впечатления. Он прикурил сигарету от спички и подошел к урне, стоявшей возле лифта прямо под табличкой:
«Не курить!»
Хеклер щелкнул своей зажигалкой и глубоко затянулся.
— Вас заинтересовал мерцающий свет, — вновь заговорил Мастерсон, окутывая себя облаками дыма. — Такой световой режим помогает нам постоянно поддерживать человека на границе сна и бодрствования. А в таком состоянии — как я уже установил — человеческий мозг наиболее податлив на воздействие извне, ибо тогда в нем наиболее быстро формируются и укрепляются различные образы, а сны кажутся вполне реальными.
Вы, наверное, уже заметили предметы, которые находятся возле голов наших… э… пациентов?
— Те, похожие на кирпичи?
Мастерсон засмеялся.
— Кирпичи… Хорошо подмечено. Впрочем, вы думаете не о том. Подобные устройства использовались еще много лет назад параллельно с развитием хирургии глаза. А здесь к голове человека с каждой стороны присоединен специальный прибор, который служит чем-то вроде рупора, оказывающего воздействие на мозг пациента как при помощи обычных речевых средств, так и благодаря микроволнам, которые услышать нельзя.
Вот это: свет, звук и ультразвук — в сочетании со специальными медикаментами — и может привести к мотивированной дезориентации объекта, о которой я уже упоминал.
Хеклер бросил окурок в урну.
— Могут привести, доктор?
— Ну, вы же понимаете, каждый человек всегда чем-то отличается от себе подобных. Звучит странно, но основное медикаментозное средство, которое мы применяем, лучше всего действует на людей с очень сильной волей. Нам удается убедить их в истинности наших постулатов, и они очень быстро обращаются в нашу веру.
Слабый же человек, у которого не так значительно выражено стремление всегда быть правым и оказывать влияние на других, может усомниться в самой идее, которая ему внушается, и таким образом его мозг не подвергнется мотивированной дезориентации.
Человек с сильной волей позволяет убедить себя, что он прав, и потом — не зная, что воздействие было искусственным — будет всеми силами отстаивать принципы, которые уже считает своими.
— Да, — кивнул Хеклер. — Нет больших фанатиков, чем те, которые только что приняли новую веру.
Мастерсон рассмеялся.
— Вы правильно ухватили мою мысль. И вот эти пятеро из изолятора кажутся мне идеальным материалом для проведения эксперимента. Если все пойдет нормально, мы сделаем из них преданнейших слуг президента и мистера Таунса.
— А если не получится?
Мастерсон пожал плечами.
— Тогда они мне больше не будут нужны. Их судьбу решит мистер Таунс или вы сами.
Они двинулись по коридору. Хеклер пропустил доктора в изолятор, но сам не вошел, лишь заглянул внутрь. Если в действительности волевые люди окажутся наиболее податливыми на воздействие извне, то это будет переворот в науке.
При этой мысли Хеклер почему-то почувствовал страх.
В своей прежней жизни он не забивал себе голову принципами морали — просто делал свою работу, брал деньги, остальное его не касалось. Теперь же что-то в его душе перевернулось.
Подумать только, волевые, уверенные в себе люди, с которыми он, Хеклер, всегда пытался соперничать и которым непроизвольно подражал, оказались самыми податливыми на постороннее воздействие. Сильный делался слабым именно из-за своей силы. Парадокс…
Хеклер отвлекся от роившихся в его голове мыслей и взглянул на Мастерсона:
— Принести вам чашку кофе, док?
— Будьте любезны, подполковник.
Глава тридцать первая
Это он делал каждый вечер, если физическое состояние ему позволяло. Мэтью Смит вытащил обойму из «Беретты» и принялся аккуратно разбирать любимый пистолет. Уиздом сидел рядом, возле камина, Лилли на кухне заканчивала приготовление десерта. Наверное, она угостит их шоколадным тортом — любимым лакомством Уиздома.
Громко потрескивали поленья в очаге: в комнате было тепло и уютно. Уиздом прокашлялся.
— Ну, а когда… — начал он и запнулся.
Смит поднял голову. Запах оружейного масла уже уверенно конкурировал с ароматами, доносившимися из кухни.
— Я хочу спросить, когда…
— Когда же кто-то наконец попытается что-то сделать с тем фортом, правильно?
— Да…
— Скоро. Но все серьезные предприятия требуют четких планов и хорошей подготовки.
— То есть не в один день Рим строился?
— Что-то вроде того. Но скорее наша нынешняя ситуация больше напоминает ту, в которую угодил как-то Юлий Цезарь. Помнишь, когда ему предстояло перейти Рубикон?
— Да.
— Вот так и мы. Если мы сделаем этот шаг, обратной дороги для нас уже не будет.
— Я понимаю…
— Ну, а какие именно слова произнес Цезарь, помнишь? Скажи-ка по-латыни.
Смит принялся собирать «Беретту».
— Жребий брошен, да? — спросил Уиздом.
— Да, но как это звучит в оригинале?
— Э… «Alea jacta est».
Смит улыбнулся.
— Молодец, Уиздом.
— Эй, ребята, десерт! — позвала Лилли.
Мэтью взглянул на юношу.
— Ну, не заставляем ждать твою маму.
Он вставил в пистолет обойму и спрятал его в кобуру. Уиздом был уже на кухне и примерялся к торту со сливками.
Смит подошел к умывальнику, локтем отвернул кран и тщательно вымыл руки. Лилли протянула ему полотенце.
— А я могу помочь в освобождении этих пленных в форту?
Что ж, вопрос был вполне логичным для мальчика, который обладал недюжинным интеллектом и находился в прекрасной форме для своего возраста. И этого вопроса Мэтью Смит боялся с первой же минуты, когда Уиздом вернулся домой.
Пока он думал над ответом, Лилли сказала:
— Если там найдется работа и для тебя, то ты сам прекрасно знаешь — Смит попросит тебя сделать ее.
— Это немного, — вздохнул Уиздом.
Смит сел за стол, опустил голову на руки и закрыл глаза.
Глава тридцать вторая
Лицо Монтенегро трудно было разглядеть — на него падала тень. Но в голосе его звучала озабоченность.
— Значит, она больна.
Это был не вопрос, а утверждение, но Керни все же ответил:
— Да.
Они находились возле парапета бассейна рядом с домом Дмитрия Борзого. Сам Борзой и Керни сидели в шезлонгах, а Монтенегро стоял перед ними. Джеф глотнул имбирного пива из стакана.
Он заметил, что Монтенегро пытается прикурить сигарету, но сильный ветер с моря не позволял ему этого сделать, постоянно задувая его одноразовую зажигалку. Керни встал на ноги, прикрыл ладонями свою солидную «Зиппо» и поднес руки к лицу Монтенегро.
Тот прикурил.
— Gracias. Значит, тебя беспокоит ее состояние?
Керни сел.
— А как ты думаешь? — спросил он с некоторым вызовом. — Она ведь моя подружка, так?
— А что с ней такое?
Керни выдохнул воздух. Что ж, всегда лучше сказать правду, чем самую правдоподобную ложь. Если, конечно, обстоятельства позволяют это сделать.
