Именно как реакция на это письмо в руководящем ядре «Союза спасения» вроде бы всерьез возникло намерение к цареубийству. Решили даже бросить жребий — кого принести в жертву, но тут Якушкин принял почин на себя. Все советские историки тщательно обходили мотивацию этого героического стремления (в лучшем случае упоминался только общеизвестный факт, что Якушкин пребывал в тот момент в слишком возбужденном состоянии, вызванном его личными романтическими проблемами), а ведь она весьма прозрачна. Якушкин, только что вышедший в отставку двадцатичетырехлетний гвардейский капитан, был смоленским помещиком и, следовательно, мог стать жертвой предполагаемой реформы, если бы ее действительно стали проводить.
Ближайшие соратники Якушкина — М.А. Фонвизин и С.И. Муравьев-Апостол — сначала поддержали его, а затем, немного поразмыслив, принялись отговаривать. Муравьев-Апостол составил даже письменное возражение, обоснованно заявив, что тайное общество в сложившихся условиях никак не сможет воспользоваться удачным результатом покушения. Срочно вызванный ими в Москву Трубецкой ничем не мог обосновать справедливость распущенного им слуха. Якушкин обиделся и на пару лет отошел от заговорщицкой деятельности.
Сами же лидеры Тайного общества, обеспокоенные проникновением слуха о намерении цареубийства в публику, совершили классический масонский трюк: объявили Общество распущенным и создали новое — «Союз благоденствия», куда собрали наиболее надежных из прежних заговорщиков. Этому акту предшествовало чрезвычайно важное событие.
15/27 марта 1818 года в знаменитой Варшавской речи царь обещал России конституцию и притом позволил себе прямо высказаться против крепостного права.
Сразу после Варшавской речи царь отдал указания подготовить детальную проработку этого вопроса своим ближайшим помощникам — фактическому главе правительства графу А.А. Аракчееву и будущему министру финансов Е.Ф. Канкрину. Оба последних не были энтузиастами крестьянской эмансипации, но добросовестно справились с поставленной задачей.
Аракчеев посчитал необходимым государственное посредничество для проведения выкупа. По его плану помещики освобождались бы от долгов казне и сохраняли значительную часть земельной собственности, а крестьяне приобретали свободу и получали нищенский земельный надел — по две десятины на семейство, за который были бы обязаны погашать прежние долги помещиков государству. Почти так и осуществилось через полвека — после 1861 года!
Канкрин же сделал упор на продолжительности и постепенности выкупной операции — это тоже в известной степени предвосхитило ход крестьянской реформы Александра II.
Слух о поручении, данном Аракчееву, стимулировал публикацию и иных проектов раскрепощения (А.Ф. Малиновский, Н.В. Зубов и др.); о некоторых нам еще придется упомянуть — в достаточно странном контексте.
Одновременно прежнему соратнику царя Н.Н. Новосильцеву было поручено составить проект российской конституции. Текст «Уставной грамоты» Новосильцева (соавторами были П.А. Вяземский и француз Дешамп) получил в последующие годы значительное распространение.
Николай I, которому террористические замыслы Якушкина стали известны только в 1826 году, высказал предположение, что угнетенное состояние духа Александра, наблюдавшееся не одним Николаем, было следствием сведений об этом, дошедших до царя, заезжавшего после Варшавы в Москву в 1818 году. Согласимся, что это вполне возможно, но укажем, что поводы радоваться у царя должны были исчезать по мере того, как до него доходила реакция на Варшавскую речь и на его последующие выступления.
С.П. Трубецкой писал: из Варшавы государь «выехал не прямо в Москву, но чрез западные губернии и Малороссию. Кажется, что цель этой поездки была приготовить мысли жителей этих губерний к свободе крестьян. /…/ В речи своей к малороссийским дворянам государь объявил о своем намерении, но в сердцах их не нашел сочувствия. Сопротивление изъявилось в ответных речах губернского предводителя полтавского Широкова и черниговского. Это кажется поколебало твердость государя, ибо в Москве он удержался от выражения своей мысли касательно этого предмета. /…/ он хотел от дворянства единственно повиновения своей воле, а не содействия».
Варшавская речь озадачила даже наиболее деятельных из соратников Александра: А.П. Ермолов, А.А. Закревский, П.Д. Киселев, И.Ф. Паскевич, Ф.В. Растопчин единодушно высказывались против.
Характерен отзыв Сперанского, пребывавшего тогда в Пензе. Лишенный прежнего щедрого государственного содержания и не уверенный в своем служебном будущем, он по-иному теперь расценивал помещичьи заботы. В письме к А.А. Столыпину он писал: «Вам без сомнения известны все припадки страха и уныния, коими поражены умы московских жителей варшавской речью. Припадки сии увеличены расстоянием, проникли и сюда. И хотя теперь все еще здесь спокойно, но за спокойствие сие долго ручаться невозможно… Можно ли предполагать, чтоб чувство, столь заботливое и беспокойное, сохранилось в тайне в одном кругу помещиков? Как же скоро оно примечено будет в селениях (событие весьма близкое), тогда родится или, лучше сказать, утвердится (ибо оно уже существует) общее в черном народе мнение, что правительство не только хочет даровать свободу, но что оно ее уже и даровало, и что одни только помещики не допускают или таят ее провозглашение. Что за сим следует, вообразить ужасно, но всякому понятно… Вы довольно меня знаете и поверите, что говорю не из трусости, хотя, правду сказать, отваживаю не менее других, отваживая Ханеневку, т. е. 30 тыс. руб. доходу, все, что имею и иметь могу».
Именно в ответ на Варшавскую речь и было объявлено создание «Союза благоденствия» — провозглашенные цели его, сформулированные достаточно уклончиво, особого значения не имели: всякому было ясно, для чего он создан и против кого направлен — число его членов в короткий срок превысило две сотни человек.
Реакция дворянства была вполне однозначной, и страхи, вновь охватившие царя, имели теперь вполне весомые оправдания.
Характерно и его поведение в тех нечастых ситуациях, когда ему теперь случалось столкнуться с явным протестом.
Возмущенный проведением реформы в Прибалтике, лифляндец Т.Э. Бок, друг поэта В.А. Жуковского, подал царю в 1818 году конституционный проект, сопроводив его довольно резким посланием: «Мы требуем созвания общего сейма всего русского дворянства, как неделимого целого, для принятия мер, которые положили бы предел беспорядочному управлению и которые избавили бы 40000000 людей от опасности испытывать всевозможные бедствия, как только у одного человека не хватает добродетели или мудрости», — как видим, по смыслу очень похоже на письма самого Александра 1796–1797 годов.
Но то, что позволено Юпитеру — не позволено Боку. И последний не отделался так легко, как А.Н. Муравьев: царь распорядился засадить Бока в Шлиссельбург, откуда через десять лет его извлек Николай I — Бок был уже в состоянии полного помешательства.
С доносчиками в России никогда не было проблем, и сведения о заговоре ручьем потекли к царю. Ответное эхо отчетливо доходило и до заговорщиков.
Якушкин писал: «император находился в каком-то особенном опасении тайных обществ в России. К нему беспрестанно привозили бумаги, захваченные у лиц, подозреваемых полицией. И странно, в этом случае не попался ни один из действительных членов. Это самое еще более смущало императора. Он был уверен, что устрашающее его Тайное общество было чрезвычайно сильно, и сказал однажды князю П.М. Волконскому, желавшему его успокоить на этот счет: „Ты ничего не понимаешь, эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении /…/“. И при этом назвал меня, [П.П.] Пассека, [М.А.] Фонвизина, Михаила Муравьева [— к деятельности этого персонажа нам предстоит неоднократно возвращаться!] и Левашова [— кого-то из соседей Якушкина по смоленскому имению]. Все это передал мне Павел Колошин, приехавший из Петербурга по поручению Н. Тургенева; я был тогда [в 1820 году] случайно один в Москве. /…/ Тургенев заказывал нам с Колошиным быть как можно осторожнее после того, что император назвал некоторых из нас. /…/ Император, преследуемый призраком Тайного общества, все более и более становился недоверчивым, даже к людям, в преданности которых он, казалось, не мог сомневаться. Генерал-адъютант князь [А.С.] Меншиков, начальник канцелярии главного штаба, подозреваемый императором в близком сношении с людьми, опасными для правительства, лишился своего места. Князь П.М. Волконский, начальник штаба его императорского величества, находившийся неотлучно при императоре с самого восшествия его на престол, лишился также своего места и на некоторое время отдалился от двора. /…/ Князь Александр Николаевич Голицын, министр просвещения и духовных дел, с самой его молодости непрерывно пользовавшийся милостями и доверием императора, внезапно был отставлен от своей должности».
