Чухаю Шумахеру грудку, оглядываю скучающие лица присутствующих.
— Ну что, преферанс? — спрашиваю.
Освоившись в туре, мы вдруг обнаружили у себя громадное количество свободного времени. Ежедневно до пяти вечера и после десяти все артисты с деловым видом слонялись по поезду, изображая крайнюю занятость. На самом же деле, каждый искал, куда бы себя деть. Обычным спасением для нашей четверки были карты. (Шумахер не играл, но наблюдал за нами всегда с большим интересом). В остальных пассажирах артистического вагона жили догмы о вреде азартных игр, потому им приходилось совсем плохо. Зинаида лечилась сном и книгами, Валентин — попытками мешать Зинаиде. Ерёма скитался от компании к компании, вяло пытаясь балагурить, и все чаще обрывая себя на полуслове грустным: «Ах, кажется, это я вам уже рассказывал…» Девчонки из балета, оказывая особое расположение молоденьким рабочим сцены, приставали к ним с глупыми вопросами, ездили вместе с ними на разгрузки, осматривали залы, даже пытались что-то репетировать. Парни из балета поначалу ходили хвостами за своими партнершами, а потом, прихватив к себе в компанию Малого, оккупировали столик в вагоне-ресторане и круглосуточно клеились к девочкам с кухни и проводницам, рано или поздно заскакивающим в ресторан передохнуть. Странная девушка Гала, работающая в нашем кабаре певицей Алсу, большую часть времени спала, а общаться предпочитала со своим сотовым телефоном. Так все и жили…
— Надоело! — отстранила карты Ринка, — Может, погадаем?
— Сколько можно? — улыбаюсь снисходительно.
Дурацкая Ринкина страсть к гаданиям поначалу увлекла и меня. Но нельзя же по сто раз на день раскладывать пасьянсы, проверяя одни и те же заранее несбыточные желания? Димка над нами всегда посмеивался. Не из-за презрения к гаданиям, как большинство мужиков, а от нелюбви к дилетантству. Из этих его посмеиваний, собственно, я впервые узнала о волшебной гадалке Мадам.
— Эх, вы! — по-кошачьи фыркал Димка, а Шумахер по-человечьи воротил от наших пасьянсов голову. — Кто ж гадает игральными картами? Вот моя Мадам, она по-настоящему гадает, правильной колшодой, в правильном антураже… Только не вздумайте ее теперь невзлюбить! У меня с ней, ясное дело, никаких интимных связей.
— Невзлюблять не станем, — смеюсь я, — А про интимности… Ох, Димка, ты, да со своим характером, и вдруг какую-то юбку пропустил? Не верю…
— И я не верю, и я! — радостно повизгивает Ринка за компанию.
— Что вы, барышни? — оправдывается наш ловелас, — Прямо в краску меня вгоняете. Да я порядочнейший из всех порядочных… Кому, как не вам, моим верным друзьям, знать о безобидности моих нескончаемых добросердечных отношений?
Намекает. Явно намекает на неоконченное наше свидание. Ладно, раз изначально не сговариваясь решили делать вид, будто ничего не было, значит, так дальше себя вести и будем…
— Я с Мадам? — продолжает посмеиваться Димка. — Это ж надо такое придумать? У нас с ней связь куда более прочного характера. Я с Мадам? Это был бы инцест, девочки!
Сейчас, глядя на энергичные жесты и мужские черты лица цыганки, начинаю даже верить в возможность простых дружеских отношений между ней и Димкой. Он мужик избалованный и на такое вряд ли б позарился. С другой стороны, слишком часто, для обычных приятельских отношений, он о ней вспоминал. Все уши прожужжал: «Будем в Киеве, обязательно познакомлю тебя с Мадам. Узнаешь, зачем. Да вот хоть для того, чтоб она тебе по-настоящему погадала. А то карты кидать любишь, а в судьбоносное их значение не веришь. Моя Мадам вмиг тебя переубедит. Она у меня такая! Ух!» Слишком часто вспоминал, слишком странное последнее желание изъявил… Впрочем, неважно. Уже неважно. Главное, что я здесь, волю Димкину выполнила, чудодействие карт на своей шкуре испытала, поразилась, поверила… Только Димку это все равно не воскресит. Артистом был, артистом умер. Не о быте говорил в последний момент — о черных розах. Не счет в банке проверить завещал, а поверить в чудо. Эх, Димка, Димка. Сорокалетний шалопай, безвинно мною в омут втащенный.
В глубине души загорается вдруг дикая надежда. А вдруг все можно изменить? Вдруг будущее, до которого Мадам еще не добралась, таит в себе добрые вести? Да нет. Скептическим приговором в памяти всплывает чья-то насмешливая фраза: «Плагиатировать Иисуса у нас еще не рискуют, воскрешений не предвидится». Не успеваю вспомнить, кто говорил мне это, как Мадам снова переключает внимание на себя, стуча пальцем по беззащитному червовому валету.
— Не потому самой гадать нельзя, что тварей за собой в этот мир перетащишь, а потому, что тем, о ком гадаете, вред причините!
— Знаете, — Ринка вдруг встает и пятится к двери. — Я, пожалуй, пойду… Все это здорово, интересно, заманчиво… Но как-то я себя неважно чувствую.
Я прекрасно понимаю, отчего она так говорит. Ей не хочется знать подробности о моих с Димкой шашнях. А единственный способ этого избежать — просто уйти. Иначе карты выложат ей сейчас всю мою подноготную.
Нет, с Ринкиными безобидными гаданиями это никак не связано. Просто до того, как Мадам сказала о гадании игральными картами, и у меня, и у Ринки, были шансы не верить всему до конца. Думать, что это не Мадам такая умелая, а просто судьбы у всех похожие. "Да, гадалка что-то похожее на правду говорит. Так может, кому угодно она это скажи — все правдой окажется. Сексуальные фантазии, дружба, споры и мелкие неприятности у всех бывают. А остальные совпадения легко логически объяснить: раз мы иногородние — значит, дорога в прошлом была, а какая ж дорога без встреч обходится?" — где-то в глубине души думала Ринка. Но теперь она убедилась окончательно, что все сказанное картами — правда. Потому что здесь было названо конкретное действие. Предельно конкретное, и вряд ли возможно, что оно было просто нечаянно угадано.
— Я хочу уйти! — Ринка растерянно дергает запертую дверь.
— Сиди! — приказывает гадалка криком и сверлит вздрагивающую Ринку глазами. — Ты клятву давала не противиться! Гибель вижу, страшную… Не ходи. Кто ушел без ритуала, и до полпути не дойдет. Кровью рыдать будешь, волосы рвать, плоть драконам отдавать для соития…
Ринка послушно, словно загипнотизированная, возвращается. Беру ее за руку, чтоб успокоить. Резко вырывается, бросает злое: "В карты смотри", отворачивается. Психует. Как тут не психовать, когда столько "милых" подробностей узнаешь…
— А еще с близкими делили воспоминания. Любовные воспоминания… Свои, чужие, разные…
— Ничего себе! — только и можем хором простонать мы с Ринкой. Меткость и в событиях, и в самой их последовательности впечатляет.
НПВ
— Сколько можно гадать, Ринка? — насмехаюсь я, сразу после Ринкиного предложения погадать. — Ты б сначала со своим прошлым разобралась, а потом уже будущее атаковала, — намекаю на некорректность Ринки в прошлых наших делах. — Гадать о том, что будет, можно, когда уже разобралась, чего из того, что было, лучше бы не было, и как впредь досадных повторов не допустить. А ты? Куда ни ткнешься, все прошлое ворошишь…
Ринка вдруг уставилась на меня так, будто я должна ей триста долларов. Потом резко помотала головой, будто пытаясь разгонять наваждение. Ага! Поняла, видимо, к чему я клоню. Ладно, буду добренькой, переведу тему. Выполнить задуманное не успеваю, опережает сама спасаемая.
— Слушай, а помнишь ты про эту свою придурь рассказывала? — говорит, как ни в чем не бывало. — Ну, про игру «в правду». Попробуем?
Когда-то в юности, для пущей остроты ощущений, мы с моей подмосковной компанией любили поиграть в эдакую экстремальную болтологию. Ну, когда задается какая-то скользкая тема, и каждый обязан рассказать о себе в ее аспекте. Обязательное условие — все обязуются говорить правду и быть полностью откровенными. Темы, естественно, были как на подбор: «первый сексуальный опыт», «самое яркое эротическое впечатление жизни», «самая глубокая обида на лицо противоположного пола»… Глупые подростковые забавы… Но тогда это захватывало, раскурочивало подростковые раны — те самые, зарастания которых в тайне опасаешься: вдруг забудется, заплывет жиром текущих проблем, и тогда ты станешь тусклее, перестанешь привлекать нестандартностью судьбы и трагичностью пережитых чувствований. Странно, что Ринка захотела заняться такой чепухой. Ясно же — лишнего все равно не расскажем, не тот возраст уже, а про все остальное и без всяких игр с удовольствием потреплемся.
— Хозяин-барин, — говорю, после короткого раздумья. — Только про работу спрашивать не будем. Договорились? Какая тема?
Тему Ринка выбирает самую что ни на есть мягкую. Для разминки, должно быть. Мой ход первый. Посмеиваясь, отчитываюсь.
— Первая любовь? — стараюсь накопать в памяти побольше забавных фактов, чтоб игра не казалась совсем уж скучной. — Ой, да это так давно было, что я уже и не помню. Все звали его Сережей, я звала Ёженькой. Не от избытка нежности, а потому что «р» тогда плохо выговаривала. Мне было лет пять, и он — взрослый уже мальчик, семилетний, — совсем не обращал на меня внимания. Помню, его мама — наша соседка— поила меня вкуснющими компотами. Вероятно, за них я Ёженьку и полюбила. Помню, как однажды Сережина мама зашла с ним за мной в садик и я потом еще неделю, наверное, называлась в группе «невеста». Ходила гордая, а моя лучшая подружка, имени которой, увы, уже не помню, громко рыдала, обижаясь, что меня обзывают. А потом Ёженька переехал. Мы с подругой сбежали из садика, чтоб разыскать его. К счастью, далеко убежать не успели, наткнулись на мою маму возле магазина. Влетело мне тогда страшно, отчего влюбленность вовсе не прошла, а даже еще усилилась, и класса, эдак, до второго, я была уверена, что страдаю от ужасной трагичной любви. Вот такая история.
