В подвале была плохая вентиляция. Хубе тошнило от запаха горелого мяса, от бессонницы, от вида этого окровавленного существа. Кесслер не говорил ни слова. Иногда он терял сознание. Но когда взгляд коммуниста прояснялся, он снова и снова смотрел на Хубе. Смотрел и молчал. И Хубе первый не выдержал. Он разрядил в Кесслера обойму. Не мог остановиться. Жал и жал на спусковой крючок пистолета, не понимая, что кончились патроны. Шатаясь, вышел из подвала, добрел до кабинета, рухнул в кресло. Тогда так же, как и теперь, боль обручем схватила верхнюю часть лба.
* * *
Военные люди на новом месте обживаются быстро. Бывало, только отведут батальону позицию, сразу начинается работа. В ход идут саперные лопатки, топоры, пилы. Посмотришь, уже и землянки готовы. В два и в три наката. Как повезет. Смотря какой материал под рукой окажется. Чтобы не только от огня уберечься, но и соснуть можно было бы. Бойцы Рощина обжили и этот лес: незнакомый, хмурый, густой. Нет, кажется, ни одной нехоженой тропки, знакомо в нем каждое дерево. Трех недель не прошло, а ощущение такое, будто эти Егоркины горки, землянки, подходы к ним, позиции для обороны на случай нападения немцев готовились загодя, а сами они: и бойцы, и командиры — давние старожилы здешних мест. Военные люди быстро сходятся. Сказывается специфика ратного труда. Военный человек и в дни мира живет в постоянной готовности к бою, а в бою очень важно знать, кто с тобою рядом находится. Придет, бывало, в батальон пополнение, тут же и рассосется, не сразу найдешь новичка. Особенно если тот земляка встретил. Причем признаки землячества у военных людей свои. В расчет принимаются не только деревни, города, но и республики, целые географические районы. Особенно если это Урал, Сибирь, Дальний Восток. Один боец из Омска, другой из Иркутска, а тянутся друг к другу, будто оба с Арбата. Как же, земеля, что значит — земляк. Иные учились в одних и тех же лагерях, воевали рядом. Такое сближение, считал Рощин, помогает военным людям в их нелегкой службе. Особенно в войну. Известно, как сближает людей беда. Случись пожар — каждый спешит с помощью. А тут пожар из края в край полыхает. Из всех бед главнейшая на страну обрушилась. Опять же отряд создается заново. При комплектовании боевых групп Рощин учитывает и землячество, и совместную службу красноармейцев в частях, и принадлежность к родам войск. Пережив неудачное начало войны, командир отряда к подобным вопросам относился с пониманием. Он и раньше замечал, как стремились бойцы попасть в свою часть после госпиталя. Не принимал положения, при котором отзывались и перебрасывались в другие подразделения командиры, а ставшие на ноги раненые отправлялись на другой фронт. Основное требование на войне, при отступлении особенно, стоять насмерть. Жестокое требование, и люди понимают необходимость именно такой постановки вопроса, но несправедливо и их лишать права выбора.
Отряд тем временем разрастался. Росли и заботы командира. Прибывали группы, одиночные бойцы. Появились беженцы. Люди бегут из сел, из городов. Появились бойцы и командиры, познавшие плен. Что ни пополнение — рассказ. За каждой исповедью — трагедия. Человека, семьи, подразделения, деревни, города. Вспыхнет дерево — ни одной веточке не уцелеть. Огонь на дерево жизни перебросился. Пощады нет ни малому, ни старому, о военных людях и говорить не приходится. На военных людях враг в первую очередь отыгрывается. За то, что встали стеной, за то, что бьются до конца. Но и военные люди, хватившие лиха, становятся отчаянными, ненавидят врага лютой ненавистью. «Я ж их, гадов, руками душить готов», — говорил недавно Рощину младший лейтенант Кулагин, требуя задания. Он пришел в отряд сам, осунувшийся, небритый, с трофейным автоматом в руках, привел с собой двадцать восемь бойцов. Оборванные, голодные, злые. Документов — ни у кого нет. Три автомата принесли с собой, две винтовки. Все вместе бежали с этапа. Немцы гнали пленных колонной. Раненых, тех, кто не мог идти, пристреливали, как собак, как сломавшую ногу лошадь. «Стреляли походя, так, между прочим, — горько рассказывал Кулагин. — Пристреливали короткой очередью. Привычно. Почти не глядя, не выпуская сигареты изо рта». Кулагин артиллерист. Командовал батареей. Часть выходила из окружения, артиллеристы прикрывали отход. Стояли до конца. Когда Кулагин очнулся, всюду были немцы. Ходили по позиции, пристреливали тех, кто не мог встать. У Кулагина сил хватило. Сил и злобы. В тот момент, когда пришел в сознание, увидел немца, понял, что тот шарит по карманам, он схватился за кобуру, но пистолета уже не было. Как не было на нем сапог, планшетки, часов на запястье. Гитлеровский солдат отскочил, навел автомат. Кулагин поднялся. С единственной целью, чтобы броситься на этот автомат, на этого круглолицего с тонкой щеткой усов фашиста. Получил сильный, обидный до слез пинок сзади. Упал в пыль. Готов был принять смерть, а получил удар, услышал хохот. Они не стреляли, нет. «Встафай, встафай, — говорил тот, что ударил. — Ты есть трофей». Под руку попался камень. Рывком Кулагин схватился за этот камень, но тот, с усами, наступил на руку сапогом. С маху ударил мыском в грудь. В глазах у младшего лейтенанта помутилось от боли. Звон стоял в ушах. Ломило голову. «Встафай!» — приказал гитлеровец и выстрелил. Пуля ударилась рядом, отлетевшие песчинки полоснули щеку. Но он надеялся, что они его пристрелят. Встал, чтобы броситься, но получил еще один обидный пинок третьего немца, который подошел сзади. Снова упал. Понял, что они не станут в него стрелять и если он не пойдет, будут измываться над ним, пока им это не надоест, а потом поволокут с собой, потому что уловили его желание умереть. Кулагин встал и пошел. Шел сначала один в сопровождении автоматчиков, потом в группе, потом в колонне. Ночевал вместе со всеми под открытым небом в загоне из колючей проволоки, под светом прожекторов. Снова шел. Шлепал по пыльной дороге босыми ногами и только изредка вскидывал голову, с завистью глядя на ястреба, парящего в небе, свободного в своем нескончаемом полете. Гул в голове прошел. Мучительно хотелось пить. Думал о смерти. Приглядывался к охраннику. Хотел выбежать из строя, и тогда наверняка охранник пристрелит его. Так ему казалось. Но он понимал и то, что не он один попадет под выстрелы. В конце колонны раздавались короткие автоматные очереди. Там добивали обессиленных. Каждый пленный знал, что его ждет в случае, если откажут ноги. Кулагин увидел в этом выход. Он был готов к тому, чтобы упасть на дорогу, прикинуться обессиленным, когда колонна вступила на большой деревянный мост через реку. И тут произошло замешательство. Раздались выстрелы. «Бежим, братцы!»— раздался чей-то пронзительный крик, и Кулагин рванулся к охраннику. Тот успел нажать на спусковой крючок, пламя вырвалось из ствола, но на какую-то долю секунды младший лейтенант опередил немца, отвел ствол, схватил охранника за грудь, вжался в него, тесня к перилам, перевалил через перила, не выпуская из рук, плюхнулся вместе с ним в воду и уже в воде, перевернув гитлеровца, схватит его сзади за горло, стал душить. Не хватало воздуха. Он сделал слишком маленькой глоток перед тем, как войти в воду. Но он задушил вражину. Сорвал с шеи его автомат. Вынырнул на поверхность. Сменил воздух в легких и сразу же ушел под воду, по которой свинцовым дождем стучали, поднимая фонтаны, пули. Мощное течение само относило Кулагина от моста. Он перестал грести. Экономил силы. Когда становилось невмоготу, всплывал, выдыхал и вдыхал воздух, вновь погружаясь в воду. Сначала удары пуль о воду гулко отдавались в барабанных перепонках. Потом удары ослабли. Но он все равно старался держаться под водой. Все так же экономил силы. Только когда окончательно стихло, он позволил себе всплыть и оглянуться. Река была не в пример его родной Волге, но довольно широкая и быстрая. Впереди она круто поворачивала, там густел спасительный лес. Мост смотрелся далеко, не разобрать, что творится на нем. Недалеко от себя Кулагин увидел вынырнувшего из воды бойца. Он был плох, совсем плох. Всплывал, погружался под воду, голова его вновь показывалась на поверхности. «Все… кранты, браток… не дотянуть…» — разобрал Кулагин. «Держись! — громким шепотом приказал Кулагин, заметив рядом бревно. — Помогу». Одной рукой он подгреб к бревну, обхватил его той, в которой держал автомат, часто-часто заработал ногами, направляя спасительное дерево бойцу. «Держись!» Боец ухватился за бревно, откинул голову. Дышал судорожно, рывками. «Держись, держись, брат, выберемся». — «Зацепило, слышь, думал, хана», — с трудом выговаривал боец. «Молчи, молчи, брат, — советовал Кулагин, — береги силы. Еще немного. Терпи». Течение сносило их все дальше и дальше. Теперь уже по обоим берегам тянулся лес. Настоящий матерый лес. С поваленными деревьями, с густыми труднопроходимыми чащами. Работая одними ногами, Кулагин направлял бревно к берегу. Течение помогало ему. Прибрежные кусты подступали все ближе и ближе. Но он продолжал работать ногами, пока не нащупал дно. Не поднимаясь, подтащил бревно к берегу. «Что у тебя?» — спросил бойца. «Сил нет, — ответил боец, — зацепило, похоже». Кулагин осмотрел бежавшего. Его действительно задело, справа, в предплечье, но не глубоко. Кулагин стянул с себя гимнастерку, нижнюю нательную рубаху, разорвал ее, перевязал бойца. «Слышь, младшой, что делать-то будем?» — спросил раненый. «Погоди, дай очухаться», — ответил Кулагин. Он лежал в воде, все еще не веря в освобождение, глядя на реку, на противоположный отлогий берег. Нежданный побег, купание воспринимались как очищение. Недавняя усталость сменялась бодростью, Тело наливалось силой. Страшно захотелось пить. В реке, задыхаясь от недостатка воздуха, он совсем забыл о жажде, о том, как шел, глотая пыль, кусая вкровь распухшие губы. Кулагин наклонился к воде, напился. Их вынесло на повороте реки. «Слышь, младшой, глянь, — сказал раненый. — Плывут». Над рекой действительно маячили головы. Течение само несло плывущих к берегу. Было их не меньше десяти. «Одиннадцать», — насчитал раненый боец. Кулагин вошел в воду по грудь. Он принимал плывущих. Потом они долго шли. Половину августа, сентябрь, часть октября.
