Если знаешь какой-либо отдельный сектор так же хорошо, как я знаю НП "Красный", то чувствуешь, что это то самое место, где тебе следует быть. Это "твой" сектор, на который они наступают. Как только приходит очередное донесение, я знаю, что "это" находится здесь, а то находится "там". Я могу зрительно представить территорию, складки местности, "долговременное огневое сооружение", снежный вал и снежную землянку, из которой обстреливают моих товарищей. Короче говоря, я принадлежу этому миру. Когда выхожу наружу и слышу, что огонь усиливается, чувствую себя лично причастным.
Опускается ночь, кто-то играет на губной гармошке: народные песни, песни родины. Мы чувствовали, что сильно изменились. Опасность заставляет людей тосковать по дому.
Мы вышли из помещения, чтобы послушать великие песни войны, которые "поют" снаряды, когда с восемью зарядами они вылетают из ствола сверкающей вспышкой и издают все нарастающий гул в диапазоне мощного звучания. Мы смотрели, как падают на поле редкие русские снаряды. Мы сегодня лишь один раз прервали нашу игру в шахматы, когда осколками разбило нам окна. Мы заползли в землянку на некоторое время, полагая, что, пожалуй, так будет разумнее.
...Но после этого нам не пришлось ни разу повторять это представление.
Пожалуйста, не пишите о ваших надеждах на то, что нас отпустят, и не называйте работу, которую мы делаем, "сверхчеловеческой".
Об освобождении не может быть и речи: мы остаемся тут до конца и примирились с этим. Кроме того, люди не достигают сверхчеловеческого. Мы достигли кое-чего, да; но мы ненавидим публичное Восхваление. Это приводит в замешательство и оставляет неприятный осадок. Преклонение перед героями сомнительная вещь. Преувеличение вызывает у нас боль в желудке. Не следует превозносить кого-либо до небес до тех пор, пока он не умер. Потом, если он будет убит, следует написать: "Он погиб за Германию". И ничего более. Отдал ли он свою жизнь добровольно и что он при этом чувствовал, это его забота. В общем, это нечто совсем иное.
Есть кое-что, о чем мы говорим снова и снова. Это старо как мир, об этом думают и говорят тысячи раз, и все же это становится для нас все более и более важным. Я не говорю тут лично о себе, это вопрос не личный. Это вопрос, который в том или ином виде занимает всех находящихся здесь: "Что случится, когда я умру? Хорошо ли было бы, если бы я продолжал жить в своем ребенке?" Некоторые люди говорят: "Нет, у тебя нет права оставлять вдову с маленьким ребенком..." Но мне кажется, что у них не очень сильный аргумент.
Чем больше человек открыт здесь для одиночества, вынужденного целомудрия и мысли о том, что тело есть эфемерная оболочка, тем сильнее возникает побуждение увидеть свое кровное перерождение. Это заявка природы на свои права, это как будто они все еще должны отдать ей дань.
Это не реакция на годы воздержания, которая приводит к росту рождаемости и браков после кровавой войны, но это побуждение к тому, чтобы продолжать жить в своих детях. Эти люди чувствуют, что их жизнь не завершена. Все их прекрасные аргументы блекнут перед лицом первичных сил, всесилием природы и голосом крови, которая стремится к продолжению жизни, и отказом уйти в небытие до тех пор, пока она (кровь) не передана другому поколению.
Война далеко не окончена. "Я хочу иметь ребенка, - говорят солдаты, скоро, в свой следующий отпуск".
Глава 6.
Странная жизнь фронта
17 апреля 1942 года (в этот день Гельмут Пабст сделал свое последнее завещание). Я вышел во второй половине дня набрать ольховых сережек и веток ивы с набухшими почками. Но потом пучок так и остался нетронутым на столе: был убит сержант Годовски. И снова я поймал себя на том, что опять за последние дни должен кого-то заменять. Это случилось позавчера. Однако в конечном счете я так и не поднимался на пост; мы переместили наблюдательный пункт на несколько сот метров вправо, и теперь я сижу на шатающемся помосте на ветках ели. Это на краю "сапога", рядом с хорошим блиндажом. Путь наверх хорошо замаскирован, он идет через овражек, где солнце уже основательно припекает. Талая вода бурным шумным потоком устремляется в Дершу, и зяблики и синицы оживились так, как будто уже лето.
Вчера я видел первую бабочку. В полдень сидел с ребятами из пехоты на стволе поваленного дерева в овраге, вытянувшись на солнце. Но по утрам земля еще сильно промерзает, так что легко шагать по остаткам заснеженных полей. По крайней мере когда этим утром я вышел на улицу в пять часов, то даже не промочил йог. Это так же приятно, как солнце и бабочка, не говоря уже о муравьях, которых теперь находишь в штанах вместо вшей...
Теперь они все ушли, мои старые друзья из шестой роты. Сержант Виссиг, неутомимый сержант из штаба роты; Вайсске, военный санитар; Фрелих, телефонист; сержант Рот, приятель, с которым я часто грелся на солнце; Хайнце, молодой штаб-сержант; и, наконец, неугомонный Август. Как много чудесных (и как много ужасных) часов мы провели вместе!
Что за прощальная вечеринка! У нас был большой неучтенный запас боеприпасов, легкие и тяжелые минометы и некоторое количество "лишних" пулеметов. Так что в ночь на 19-е мы дали прощальный салют, который был большой забавой. Русские уже были отогнаны в течение дня нашей артиллерией: 42 залпа по Л., 49 по Д., 60 по Ш. и 40 по району вокруг Н.
Был такой грохот с перекатами по фронту, что наверху на нашем помосте на ветвях дерева мы перескакивали с одной ноги на другую. К самому вечеру Август исполнил "салют-сюрприз" по из своего миномета, маленький личный фейерверк из пятидесяти выстрелов. После этого мой собственный миномет вносил свой вклад в "шоу" каждые полчаса. Когда пробило полночь, начали строчить пулеметы, и весь фронт пришел в движение. Зазвонили телефоны: "Что там происходит? Иван атакует?" - "Да, нет - отвечали мы, - прощальный салют..." Мы, в свою очередь, разразились смехом.
Пополнение прибыло вечером - саперы. Первым, кто пришел ко мне, был не кто иной, как Янсен, старый знакомый из Дауласа. Со своим отделением он вступил во владение землянкой у моего наблюдательного поста на дереве. Следующим, кого я встретил в штабной роте, был Ферди Кейп из Франкфурта, с которым я делюсь тысячами воспоминаний о днях, проведенных в молодежном движении. Ферди и я направились с нашими людьми в одну землянку. Около полуночи приличный ком земли упал ему на живот, и утром мы стали укреплять стенки. Август дал мне русский пистолет-пулемет в качестве прощального подарка. Это была чудовищная штука, семьдесят два заряда в магазине, сделана по американскому образцу{6}. Мы набрали боеприпасов для него в лесу, где все, что нам было нужно, валялось просто так.
Еще одна рота прибыла в мой сектор, численностью в шестьдесят восемь человек. В последние несколько дней я только и делал, что показывал пехотные позиции, объяснял особенности местности командующему и командирам рот, указывал нашу систему заграждений и радиус обстрела новых минометов. Мы достали самоходное орудие, которое при шести зарядах и попутном ветре может достать до Ш. Иваны становятся более наглыми из-за недостатка опыта у нашего пополнения, но скоро мы опять его обуздаем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
