Англичанин, испуганный и счастливый, как может быть счастлив журналист в подобной ситуации (интервью с самым мятежным министром!), неловко устраивается у стола Ачалова. Я фотографирую Макашова. И после интервью англичанина подхожу к столу:
— Можно, товарищ генерал, вас сфотографировать?
— Один раз.
Щелкаю своим «Пентаксом». В углу на том же месте тот же мешок яблок — забыт. Полковник Кулясов приказывает перенести радиотелефон в кабинет Ачалова. Встаю, иду выполнять приказание, пусть и не меня просили. Возвращаюсь. Устанавливаем. Англичанин просит разрешения позвонить по своему радиотелефону.
— Хэлло, Майкл? Хэлло, Майкл?
Майкл не отвечает…
В «Пресс-центре» три десятка журналистов слушают по телевизору речь Хасбулатова, трансляцию из зала заседаний: "Вечером 21 сентября президент России Ельцин совершил государственный переворот… В Верховном Совете вводится ограничение с освещением, отключается горячая вода, предпринимаются попытки взять под контроль и здание самого ВС… Все предыдущие решения ВС проложили дорогу к внеочередному съезду депутатов… И шоковая терапия, и декабрьская попытка, и, наконец, психологический террор накануне — и все это для того… для тех, кто имеет по нескольку лимузинов, ездит отдыхать на Канарские острова…"
Два журналиста шушукаются, хихикают. Парень впереди, усердно склоненный над блокнотом, оборачивается:
— Прекратите сплетничать! Тихо!
У самого телевизора, дымя сигаретой, женщина диктует в радиотелефон, сидя на подоконнике. В «Пресс-центре» скучно, накурено и гнусно. Враждебно.
Иду в столовую размером с заводской цех. Меню: салат из капусты, пюре с котлетой, чай. Покончив с едой, пишу в блокноте. От одного из столов отделяется с кудлатой головой человечек в очках.
— Вы случайно не знаете, что произошло в штабе СНГ? Говорят, люди из Союза офицеров во главе с Тереховым напали на штаб. Есть убитые и раненые.
Отвечаю, что информации, интересующей его, не имею.
Будни мятежного дома. За постановлениями, заседаниями и обращениями: вот это мясо будней, плоть и кровь человеческих поступков. Женщина, ответственная за помещение, в котором располагается штаб, выражает недовольство вооруженным часовым в черном тем, что заблокировали коридор.
— Вы что тут, хозяева?
Парень смотрит на нее снисходительно:
— Нет, мы не хозяева. Сейчас вот он (он похлопывает ладонью по своему АКСУ), «Калашников» — хозяин.
Сижу с охранником штаба. Один из парней знает мои дела не хуже меня, спрашивает:
— Для какой французской газеты будете писать: для «Идио» или для «Шока»?
Фотографирую их, спросив разрешения. Один все же надевает маску пантеры или льва, трудно понять.
— Любимое удовольствие моего сына, — комментирует он маску. — Очень любит пугаться ее, заставляет меня надевать.
К министру обороны все время хотят пробиться люди с предложениями, с помощью, с фантастическими проектами. Часовые выполняют свою работу так привычно, как будто занимались ею всю жизнь.
— Документы? По какому вопросу?
Министр обороны и его люди интересуют меня много больше, чем Хасбулатов или депутаты. Люди оружия, люди войны — мои герои, персонажи моих последних книг. Поэтому я способен часами говорить с солдатами. Бюрократы же меня утомляют.
И опять по коридорам, по ковровым дорожкам цвета вишни вышагиваю километры через ночь. У выхода из зала заседаний — депутат Павлов. Обмениваемся рукопожатием.
— Только два депутата голосовали против отстранения президента. Представляете?
Телевизионная группа иностранцев, не спрашивая нашего разрешения, всовывает между нами микрофон. Озаряет нас светом. Трое военных останавливают. "Что вы думаете, будет. Лимонов?" Боюсь оказаться плохим пророком, отвечаю твердо: "Терять в этом бою нам нельзя. Если проявим слабость, нам не встать. Наступит безраздельное господство диктаторского режима. И будут репрессии. Ночь ляжет на Россию надолго".
2.30. Подъезд № 20 заполнен добровольцами, милиция у входа. Месиво людей пытается если не войти, то хотя бы увидеть внутренность мятежного дома. Ко мне подходит высокий худой человек в пятнистом хаки.
— Узнаете?
Узнал. Мужик этот из Киева, Бахтияров, глава русской организации. Я познакомился с ним в Москве вечером с! мая. Всякий раз тысячи людей приезжают из ближнего зарубежья, когда обстановка грозит взорваться мятежом. Он объясняет, что защитить подъезд будет трудно, оружие пока выдали не всем в его отряде.
— Но защитим.
Наверху два арабских журналиста: Селим и его кувейтский приятель. Встревожены надеждой: арабам нужна сильная Россия.
Датское телевидение:
— Что вы думаете?
Говорю, что думаю.
Бабурин в окружении нескольких людей, разрывающих его на части на ходу. Здесь все чего-то хотят друг от друга: правды, новостей, даже слухов.
— Как вы, Сергей?
Он улыбается и тотчас знакомит меня с девушкой:
— Она давно мечтала с вами познакомиться.
С девушкой в мятеже? Но мятеж — это убыстренная, в тысячу раз жизнь… жизнь на износ, на недосып, на мозоли, на гудящих от километров ногах.
Спускаюсь вниз. Выхожу через подъезд № 8. Дождь загнал патриотов в подъезды и под навесы. Запах сырых листьев, горячих тел, дыхание толпы. Чувствую глубокую уютность, физическое спокойствие от нахождения среди своего племени. Постояв так некоторое время (вокруг гул десятков и сотен голосов: "Руцкой сказал…", "Невзоров объявил… рабочие дружины…."), возвращаюсь в дом. Иду искать свободное кресло. Отдых перед боем.
"Это есть наш последний и решительный бой". Жаль, что не с нашими старыми командирами. Мы поставили наших солдат депутатам ВС. Будьте же достойны наших солдат.
25 сентября 1993 года
* * * КОММЕНТАРИЙ К РЕПОРТАЖУ "НОЧИ МЯТЕЖНОГО ДОМА"
Репортаж из мятежного дома писался в самом Белом доме на случайных листках бумаги, оригинал был отдан в «День» и позднее пропал вместе со всеми материалами газеты во время налета на нее победителей. Но до этого был набран и опубликован в "Газете Духовной оппозиции" в номере 1-м, еще до подавления восстания, 1-го октября. Что-то я в нем не упомянул. Например, забыл упомянуть о человеке в черном длинном плаще и с пегими усиками. Он провел рядом со мною на стуле, засыпая и просыпаясь в кабинете Ачалова ночь. Это был Баркашов. Я умышленно закрыл в репортаже глаза на многие неприятные эпизоды, замеченные с первой же ночи. Все это сборище именитых вельмож ничего не делало, лишь тупо заседало, отстраняя от власти и назначая своих и. о. министров и начальников. Легкомысленные чиновники, они не озаботились о том, чтобы физически взять власть, выехать из дома, занять министерства, поехать в конце концов чуть дальше на Калининский и, захватив какое-нибудь радио "Эхо Москвы", например, обратиться к народу. Следуя капризам и приступам страха, позер Руцкой несколько раз собирал и вновь раздавал оружие. Не было в восстании чиновников единой воли. Тех, кто пытался вывести восстание на оперативный уровень (Станислав Терехов, Альберт Макашов), обвинили в провокаторстве. Но эти хотя бы попытались перейти от слов и бумажной возни (работала внутри Дома типография, без устали тиражируя декреты, принимаемые депутатами) к делу.
Короче, они оказались недостойны наших солдат. Они позорно просидели на задницах все восстание. Сдаваясь в плен и сдавая автомат, плачущий говнюк Руцкой демонстрировал его нетронутую смазку. Он не стрелял, этот урод. Бабурин, помню, глупо оспорил название моего репортажа: "Мятежный, это неверно. Мы действуем в соответствии с конституцией".
Стояла отличная холодная осень, 26-го сентября я по своей надобности председателя только что новорожденной Национал-Большевистской партии вышел из Дома. Я выходил до этого несколько раз и возвращался. На сей раз Дом блокировали тотально. Ночью с 27-го на 28-е сентября мы попытались пробиться туда с капитаном Шурыгиным. Под проливным дождем преодолели все цепи заграждения, за исключением последней. Был эпизод, когда капитан оставил меня, удалившись на разведку и приказав замаскироваться получше. Я так замаскировался, заползши в кабину брошенного гнилого грузовика, что Шурыгин, вернувшись, не мог меня найти. Это я нашел его, обеспокоившись двухчасовым отсутствием.
Мы ползали по грязи, перелезали через мокрые грязные заборы, сидели по полчаса недвижимо под дождем, ожидая пока уйдут топтавшиеся почти на наших головах военные или менты. Последняя цепь оказалась живой цепью солдат, и преодолеть ее хитростью не было возможности. Мы попытались уговорить одного из командиров. Стоя в сырой подворотне, сотни солдат, бряцая оружием, проходили по разным надобностям мимо в разных направлениях, мы стали уговаривать. Лейтенант узнал меня, помнил, что я воевал в Сербии, Шурыгин предъявил ему просроченное удостоверение спецкора газеты "На Боевом Посту", лейтенант хотел пропустить, но его начальник, коротышка-майор, не пустил, гад! Колонны грузовиков, полевые кухни, солдаты — мы находились внутри чудовищной военно-милицейской машины, мобилизованной для подавления мятежа. Я понял, как себя чувствовали партизаны в тылу врага. Мы находились в родном городе, оккупированном чужой военщиной.
