— А что если бы тебе попросить этого господина, которого ты всегда зовёшь учителем? В такое время это можно?
Моя мать не могла иначе представить себе моего учителя. Учитель же был тот самый человек, который убеждал меня по приезде домой, поскорей, пока жив мой отец, получить свою долю имущества. Это не был человек, который мог бы рекомендовать меня по окончании университета на какое-нибудь место.
— Чем занимается этот твой учитель? — спросил отец.
— Ничем, — ответил я.
Я был уверен, что уже раньше объяснял отцу и матери, что учитель ничем не занимается. И отец, несомненно должен был это помнить.
— Как так — ничем? Должен же он что-нибудь делать, если ты его так уважаешь!
Отец, говоря так, хотел дать мне понять одно. По его мнению, все те, кто на что-нибудь годится, выходят в люди, получают соответствующее место и работают.
Очевидно он заключил, что учитель просто бездельник.
— Смотри, даже я... жалованья не получаю, а вовсе не занимаюсь одним гуляньем.
Так говорил отец. Я смолчал и на это.
— Если он такой замечательный человек, как ты говоришь, — он обязательно найдёт тебе место. Попробуй, попроси! — проговорила мать.
— Нет! — ответил я.
— Да как же иначе? Почему не попросить? Хоть письмом, что ли!
— Ладно!
Отделавшись этим ответом, я встал со своего места.
VII
Отец явно боялся своей болезни. Но когда приходил доктор, он не надоедал ему своими расспросами и не мучил этим своего собеседника. Доктор, со своей стороны, тоже был сдержан и ничего определённого не говорил.
Отец, повидимому, размышлял о том, что будет после его смерти. По крайней мере, он старался представить себе наш дом после того, как его уже не станет.
— Давать образование детям и хорошо и плохо. Выучишь их — и они уже не возвращаются обратно в дом! Выходит, что учишь затем, чтобы они потом отходили от своих родителей.
Благодаря полученному образованию мой старший брат был теперь далеко; в результате образования и я теперь решил поселиться в Токио. Жалобы отца, воспитавшего таких детей, соответствовали истине. И образ матери, всеми брошенной и одинокой в этом старом деревенском доме, где так долго жили, — картина, рисуемая его воображением, — была несомненно очень грустной.
Отец был убеждён, что дома тронуть нельзя. Он был уверен и в том, что нельзя тронуть и мать в этом доме, пока она ещё жива. Его сильно беспокоила эта одинокая мать, остающаяся после его смерти одна-одинёшенька в пустом доме. Поэтому в голове отца, говорившего мне: „Ищи себе хорошее место в Токио“, и меня к этому принуждавшего, сталкивались два различные желания. Мне было смешно наблюдать это противоречие, но в то же время я радовался что благодаря этому получу возможность уехать в Токио.
Перед отцом и матерью я должен был делать вид, что изо всех сил стараюсь получить себе место. Написав письмо учителю, я подробно изложил ему все наши домашние обстоятельства. И просил его посодействовать, имея в виду, что за всё, что будет в моих силах, — я возьмусь. Я писал письмо, думая, что вряд ли он исполнит мою просьбу. Я писал, думая, что если бы даже он захотел взяться, со своими ограниченными знакомствами он всё равно ничего не сможет сделать. Но я писал, думая всё же, что на это письмо он обязательно ответит.
Перед тем как запечатать и отправить письмо, я обратился к матери:
— Я написал учителю. Так как вы говорили... Вот взгляните!
Как я и предполагал, мать читать не стала.
— Вот как! Тогда скорей отправляй. С делами не медлят.
Мать считала меня ещё ребёнком. И у меня, по правде говоря, иногда возникало чувство, будто я ребёнок.
— Но одного письма мало. Вот в сентябре, что ли, придётся самому поехать в Токио.
— Пожалуй, что так... Но так как мест хороших немного, лучше теперь же поскорее попросить.
— Это верно! Во всяком случае он, несомненно, ответит. Тогда опять поговорим.
Я рассчитывал в эти дни на аккуратность учителя. Я ждал ответа от учителя. Но моё ожидание оказалось напрасным. Прошла неделя, а от учителя не было никаких вестей.
— По всей вероятности, куда-нибудь уехал на дачу...
Я был вынужден сказать это матери, как бы в оправдание. Но это было оправдание не только в глазах матери — это было оправданием и для моего собственного сердца. Я должен был придумать какую-нибудь причину, чтобы оправдать поведение учителя.
Были моменты, когда я забывал о болезни отца. Я раздумывал о том, как бы мне поскорей выбраться в Токио. И сам отец, случалось, забывал о своей болезни. Беспокоясь о будущем, он не принимал никаких мер по отношению к этому будущему. Я так и пропустил случай поговорить с отцом о разделе имущества, как советовал мне учитель.
VIII
В начале сентября я стал понемногу собираться к отъезду в Токио. Обратившись к отцу, я попросил его в течение некоторого времени высылать мне ту же сумму денег, что и раньше.
— Если сидеть здесь, то, конечно, как вы и говорили, никакого места не получишь.
Я делал вид, что еду в Токио только затем, чтобы получить место, какое желательно отцу.
— Само собой, пока не найдёшь места, буду высылать, — сказал отец.
В глубине души я думал, что это место никогда не свалится мне на голову, но отец, далёкий от действительности, был до последней степени уверен в противоположном.
— Это ведь не долго, так я уж как-нибудь устрою. Но зато смотри, не затягивай дела! Получи подходящее место и становись самостоятельным. Кончать ученье и на следующий же день жить на чужой счёт — это не годится. Нынешняя молодёжь знает лишь, как тратить деньги, и совершенно не думает о том, как их приобретать.
Отец всячески выговаривал мне. Между прочим, у него была фраза: „В прежнее время дети кормили своих родителей, а теперь только знают, что родители кормят детей“. Всё это я слушал молча.
Думая, что выговор кончился, я было тихонько собрался подняться со своего места. Отец тут спросил меня, когда я еду. Для меня было чем скорей, тем лучше.
— Поговорим о дне отъезда с матерью.
— Хорошо.
Всё это время я был, против ожидания, послушен отцу. Я хотел уехать из деревни, по возможности не раздражая отца. Отец снова задержал меня.
— Уедешь в Токио — и опять в доме будет скучно. Ведь мы одни с твоей матерью! Был бы я ещё здоров, куда ни шло, но в таком состоянии — сказать ничего нельзя, — вдруг что-нибудь случится...
Утешив, как мог, отца, я вернулся к себе, туда, где стоял мой столик. Когда я уселся среди разбросанных книг, перед моим взором всё время мелькали эти слова и грустный вид отца. И опять я услышал голоса цикад. Голоса эти, в отличие от прежних, принадлежали маленьким цикадам. Когда я летом приезжал к себе домой, то, сидя неподвижно среди этого неумолчного крика, я часто приходил в какое-то странно-грустное состояние духа. Мне казалось, как будто печаль вместе с криками цикад проникает в самую глубь моего сердца. В эти минуты я сидел неподвижно, пристально сосредоточившись на одном себе. Эта грусть теперь, после приезда домой, постепенно изменила свою окраску. Мне пришло в голову, что подобно меняющимся голосам цикад и судьба людей, меня окружающих, вихрем кружится в водовороте жизней.
Передо мною предстали отец с его унылыми словами и видом и учитель, не присылающий мне ответа, хотя я и писал ему. Отец и учитель — о них обоих у меня составилось совершенно противоположное мнение, но оба они легко возникали у меня в уме при сравнении, при сопоставлении. Отца я знал почти целиком. Если бы я расстался с ним, между нами осталось бы чувство связи, как между родителем и его сыном. Учителя в большей части его жизни я не понимал. Он обещал мне рассказать, но о его прошлом пока ещё мне не пришлось услышать. Коротко говоря — он был тёмен для меня. Я же не мог успокоиться, пока не перейду во что бы то ни стало через это неясное и не выйду на светлое место. Но прекращение связи с ним для меня было бы большим горем. Посоветовавшись с матерью о сроке, я назначил день своего отъезда в Токио.
IX
Перед самым моим отъездом (я хорошо помню, что это случилось под вечер за два дня до отъезда) с отцом неожиданно опять случился обморок. В этот момент я увязывал свою корзину с уложенными туда книгами и платьем. Отец мылся в ванне. Вдруг мать, вошедшая к нему, чтобы потереть ему спину, громко стала меня звать. Прибежав, я увидел голого отца, которого поддерживала сзади мать. Когда мы перенесли его в комнату, он уже пришёл в себя. На всякий случай я сидел у его изголовья и охлаждал его голову смоченным полотенцем. Было уже около девяти часов вечера, когда мне удалось кое-как поужинать.
На следующий день отец почувствовал себя лучше, чем мы думали. Не слушая наших увещаний, он один ходил в клозет.
— Всё уже хорошо!
Отец повторил те же слова, которые он произнёс, обращаясь ко мне после обморока в конце прошлого года. Тогда оказалось в конце концов так, как он и говорил. Я подумал, что, пожалуй, и на этот раз всё обойдётся таким же образом. Но доктор ничего определённого не сказал, хотя подтвердил нам, что предосторожности необходимы. От беспокойства у меня больше не было желания ехать в Токио, хотя намеченный день уже настал.
