— Сытый человек подобен царю, и ему не пристало ходить пешком по улицам — посему я остаюсь здесь.
После ужина оба друга снова поднялись на крышу и улеглись на циновках.
Было начало бхадро.[31] С неба струился слабый свет луны. Легкие, пушистые облака задумчиво наплывали на луну, мгновенно набрасывали на нее тончайший покров и потом снова медленно уплывали. Со всех сторон теснились крыши — высокие и низкие, просторные и совсем небольшие, они ряд за рядом уходили вдаль и вместе с купами деревьев, поднимавшихся там и тут, образовывали какую-то волшебную панораму, будто сотканную из света и теней.
Часы на храме пробили одиннадцать; последний раз предложив свой товар, замолкли продавцы льда; утих и шум уличного движения. Лишь слышно было порой, как бьет копытом о деревянный настил лошадь в конюшне соседнего дома, да еще где-то лениво лаяла собака. Долго никто из них не нарушал молчания. Наконец Биной заговорил. Сначала нерешительно, но затем все смелее и смелее высказывал он то, что накопилось у него в душе.
— Я очень много пережил и передумал за эти дни, Гора, — говорил он, — и должен поделиться с тобой своими чувствами и мыслями, хоть и знаю, что тебя этот вопрос интересует мало. Не берусь судить, плохо ли, хорошо ли то, что произошло со мной, знаю одно — я должен разобраться в себе; так просто отмахнуться от всего этого нельзя. Я прочел не одну книгу, посвященную этому чувству, и вообразил, что ничего неизвестного для меня тут быть не может. Знаешь, так же вот люди любуются фотографией прекрасного озера и думают, как чудесно было бы поплавать в нем, а я очутился в воде этого озера и понял, что плавать совсем не так легко.
После этого вступления Биной начал рассказывать Горе обо всем новом и изумительном, что вошло в его жизнь.
Время в его представлении перестало делиться на дни и ночи, уверял он, превратившись в нескончаемую вереницу сладостно томительных часов, оно обволакивало его и медленно увлекало за собой; небо превратилось в чашу, наполненную дивным нектаром, словно пчелиные соты весной, когда их распирает от душистого меда. Взгляд его стал острее, внимательнее, все вокруг обрело вдруг новый смысл и интерес. Он и не подозревал прежде, что так страстно любит окружающий мир, не знал, что так чудесно небо, так удивителен солнечный свет, что даже незнакомые люди, непрестанным потоком движущиеся по улицам, могут казаться такими близкими и понятными. И ему захотелось сделать что-то хорошее для каждого человека, с которым сталкивала его жизнь, захотелось отдать все свои силы служению людям, как отдает все свое тепло миру вечное светило — солнце.
Слушая Биноя, трудно было догадаться, что он имеет в виду кого-то определенного. Внутренний такт не позволял ему назвать ту, что пробудила в нем эти чувства, или хотя бы намекнуть, что она существует. Он чувствовал себя виноватым, начав этот разговор. Он поступил бесцеремонно, непозволительно… Но как можно было противостоять соблазну открыться во всем сидевшему рядом другу, когда ночь так прекрасна и небо так спокойно и величественно-ласково.
Как она хороша! Сколько горделивой прелести в строгих линиях ее нежного лба! Каким умом, какой проникновенностью дышат тонкие черты ее лица! А как замечательно сияют глаза, когда в них расцветает улыбка и ясно отражаются вдруг сокровенные мысли, и как старается она притушить их сияние, опустив долу густые длинные ресницы. А руки! Сколько страстности в их движениях, им словно хочется как можно скорее осуществить каждый порыв ее нежной души. При ее появлении он каждый раз особенно остро ощущает радость бытия и свою молодость. Ему кажется, что волны счастья, нахлынув неведомо откуда, заливают его сердце. Как он рад, что на его долю выпало счастье испытать чувства, познать которые дано далеко не всем людям. Кто сказал, что это безумие? Это дурно? Ну, даже если и дурно, — пусть! Слишком поздно говорить об этом сейчас. Если его прибьет течением к берегу, прекрасно. А если течение вынесет его в открытое море или он погрузится на дно — ну что ж! Ему вовсе и не хочется, чтобы его спасали. Казалось, весь смысл его жизни теперь заключен в том, чтобы стряхнуть с себя все путы традиций и обычаев.
Гора слушал молча. Сколько раз и раньше сидели они вдвоем на этой самой крыше, когда все кругом спит. О чем только не говорили они в такие же тихие лунные ночи: о литературе, о человечестве, об общественном благе, о своих планах на будущее, но никогда еще их разговор не касался таких сокровенных тем. Никогда еще Горе не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь с такой искренностью говорил о своих переживаниях. Никогда еще не открывались ему такие глубины человеческого сердца. Обычно он немного свысока относился к подобным излияниям, считая их блажью поэтов, но сегодня он был по-настоящему взволнован. Нет, не просто взволнован. Эта бурная вспышка чувств нашла отражение и в его душе, и мгновенный сладостный трепет охватил его. Будто завеса приподнялась вдруг над потаенным уголком сердца Горы, и волшебный луч осенней луны проник в него и развеял мрак, царивший там.
Они не заметили, как луна скрылась за крышами домов и вместо нее на востоке забрезжил неясный, мягкий, как сонная улыбка, рассвет. Когда наконец Биной освободился от тяжести, лежавшей у него на душе, ему стало немного стыдно. Помолчав, он сказал:
— Тебе, Гора, все это, вероятно, кажется мелким и недостойным внимания. Может быть, ты даже презираешь меня. Но что мне было делать? Я ведь никогда ничего не скрывал от тебя. Вот я и решил излить душу, а уж поймешь ты меня или нет, видно будет.
— Биной, я не стану утверждать, что мне понятны такого рода чувства. Да ты и сам всего лишь два дня назад мало что в них понимал. Не буду отрицать и того, что эта сторона жизни, несмотря на столь пылкие страсти, всегда казалась мне несколько мелкой. Но я готов допустить, что ошибался и что в действительности эти чувства далеко не так мелки. Может быть, они казались мне такими, потому что сам я еще не познал всей их силы и глубины. И уж, во всяком случае, отрицать чувства, которые так остро переживаешь ты, я не могу. Дело тут совсем не в этом. Просто человек должен отдавать всего себя без остатка делу, которому решил посвятить жизнь. Все остальное — пусть важное и нужное — должно отходить на второй план. Потому-то бог и одарил человека способностью по-разному смотреть на разные вещи. Мы должны поставить перед собой цель и безраздельно, беззаветно служить ей. Мы должны подавлять в себе желание объять и познать все: разбрасываясь, мы только отодвигаем достижение цели. Я не могу молиться у алтаря, где открылась истина тебе, этим я только изменю себе, своим идеалам. Человек сам должен избрать свой путь — тот или иной.
— Понимаю, — воскликнул юноша. — Путь Биноя или путь Горы, путь, который ведет к осуществлению желаний, и путь, идя по которому нужно отказаться от всех желаний…
— Обойдемся без эпиграмм, Биной, — нетерпеливо прервал его Гора. — Я прекрасно понимаю, что тебе открылась замечательная истина. Береги ее! Знай, что достигнуть своей цели можно, только стремясь к ней всеми помыслами, всеми силами. Иначе ты ничего не добьешься. У меня одно желание — пусть и та истина, к которой стремлюсь я, предстанет когда-нибудь передо мной с той же ясностью и четкостью. До сих пор ты довольствовался тем знанием любви, которое можно почерпнуть из книг. Мой патриотизм тоже вырос из книг. Теперь, на опыте познав любовь, ты понял, насколько это чувство выше и сильнее того, что ты читал о нем. Оно заслонило тебе весь мир, тебе некуда уйти от него. Настанет день, когда и моя любовь к родине получит такое же яркое воплощение, и тогда я с радостью пожертвую ради него всем — своим богатством, своей жизнью… Я буду готов отдать по капельке всю свою кровь, отдать глаза, руки, всего себя… Как чудесен, как прекрасен и светел будет истинный образ моей страны, с какой остротой я буду переживать ее страдания и ее радости, нестись вперед, отдавшись на волю бурному потоку ее, в котором сольются воедино и жизнь и смерть. Все это открылось мне, когда я слушал тебя. То новое, что вошло в твою жизнь, по-новому осветило и мою. Не знаю, буду ли я когда-нибудь способен понять твои чувства, но мне кажется, что благодаря тебе я впервые ясно понял сегодня, к чему именно стремлюсь я сам.
Гора встал с циновки и принялся ходить по крыше взад и вперед. Розовая полоска зари на востоке, казалось, возвещала ему что-то; он был взволнован до глубины души, словно до него донеслись слова вед, которые произносили в древние времена отшельники в лесной пустыни. Он замер, охваченный восторгом, и ему почудилось на мгновение, будто великолепный цветок лотоса раскрылся над его головой и нежные блестящие лепестки, ширясь и разрастаясь, закрыли все небо. Вся его жизнь, все его сознание, все его силы, казалось, растворились в блаженном созерцании этой совершенной красоты.
