Ма целует его, он просит: подожди, распусти волосы; он погружает в них лицо, чтобы почувствовать густоту.
Ни Робер, ни кто-либо другой не в состоянии понять всю степень его разочарования. Ему приходится все начинать заново. Он опять учится ходить, словно ребенок, ангел наложил на Франсуа печать в день его появления на свет и стер всю его память. Он снова, как младенец, учится переворачиваться со спины на живот и с живота на спину, удерживаясь на боку в позе эмбриона. Его учат следить за обеими половинами тела, чтобы заставить держаться прямо это тело-тростинку, укрепляют мышцы спины и живота, разрабатывают суставы от таза до лодыжек, все мышцы от ягодиц до икр, четырехглавые мышцы, подколенные сухожилия, передние большеберцовые мышцы, трехглавые мышцы голени; эти слова ничего не значили для него, пока тело было здоровым и целым. Он снова начинает ходить в специальной обуви, которая помогает расслабить ахилловы сухожилия, затвердевшие, пока он лежал; одна рука невропатолога у него под пупком, вторая на спине; вот он идет по палате, задевая стены, борясь с гравитацией — у него больше нет рук, чтобы поддерживать вертикаль тела. Через полторы недели Франсуа уже ходит самостоятельно, нетвердой, как у алкоголика, походкой, он сам себе напоминает корабельную мачту, которая сейчас рухнет за борт; врач страхует его обеими руками. Вот он уже может дойти до туалета. Вот доходит до душевой. Теперь его не только обтирают в постели — два раза в неделю он сидит на табурете в душевой, и теплая вода приносит временное облегчение его зудящей коже, которая размякает, словно чаинка в заварочном чайнике. Но эти семь метров от койки до душевой, сидение без движения, пока его минут пять обтирают губкой, не приносят ему особой радости. Врачи говорят, что он молодец, что он справляется. Пальцами ног ему с трудом удается зацепить и спустить с себя штаны, но все равно он вынужден мочиться сидя, по-женски. Он не может самостоятельно одеваться. Он понимает, что каждый его успех — на самом деле ловушка, замаскированная деградация. Его победы ничтожны: надеть носок (при помощи пальцев ноги), открыть дверь (нажав на ручку подбородком), застегнуть застежку-молнию (зубами). Его тело непоправимо испорчено, так что гордиться тут особо нечем. По ночам его снова и снова одолевают старые кошмары, призраки рук вылезают из его грудной клетки и мечутся под простынями; ночная сиделка пытается облегчить боль холодными компрессами, анальгетиками, но все безуспешно. Однажды в ночную смену дежурит Надин, она подменяет сиделку; Надин прижимается грудью к спине Франсуа, который сидит поперек кровати, и протягивает вперед руки, чтобы избавить его от призраков. Они долго сидят, прижавшись друг к другу, и она тихонечко убаюкивает его. Все будет хорошо, Франсуа!
Ма пытается нащупать, до какого момента жизни простирается его амнезия. Это необходимо сделать, она обещала Роберу. Они определяют, чего я стою, думает Франсуа, словно оценивают товар. Он ничего не помнит о Нине, он забыл о несчастном случае с Жоао, о забастовке, о поездке на грузовике, об ударе электротоком. Нина сказала Роберу, что последний раз они виделись четырнадцатого января. Это может служить точкой отсчета. Ма неизвестно, полностью ли сын потерял память, или же его амнезия носит избирательный характер и он может вспомнить, что было до его знакомства с Ниной. Она спрашивает его, помнит ли он ящик с инструментами на станции метро, концерт в консерватории, ледяной припай под мостом в Мелене, качели в Батиньоле, может быть, какую-нибудь фотографию? Но Франсуа качает головой — нет, ничего. Она показывает ему фотокарточку — нет, он не знает эту девушку. Прическа под Жанну д’Арк, кудри, веснушки, огоньки в глубине радужной оболочки глаз. Нет, это ни о чем не говорит ему.
Тогда Ма заходит с другого боку: быть может, он скажет, как она оказалась во Франции? Или припомнит праздник, что отмечали в ателье? Что двенадцатого января у соседки с верхнего этажа родились близняшки? Протечку на кухне десятого? Выступление Сильвии седьмого? Новый год? А? Ты помнишь Вирджинию и Пола?
Да, это он помнит — дядя и тетя приехали к ним в Париж из Англии, помнит рождественский пудинг, рождественские гимны, что они распевали во все горло, похмелье на следующее утро. Он помнит и канун Рождества, когда подарил Сильвии подвеску в виде звезды, и она немедленно нацепила ее себе на шею, и как тогда же спасали кота, что застрял в водосточной трубе, а после мгновенно убежал; помнит работы в церкви Сент-Эсташ — его первый опыт реставрации храмов.
Значит, думает Ма, он не помнит, что происходило с первого января.
Но Франсуа плевать на это. Зачем, если у него нет будущего?
Ему назначают процедуры, нужно разработать грудные и подлопаточные мышцы, чтобы избежать сдавливания грудной клетки; о, как было бы хорошо, думается ему, если бы остатки плеч сомкнулись вокруг сердца и прервали его биение. Его заставляют разрабатывать дыхание: он выдувает через трубочку пузырьки в стакане, выдувает пробковый шарик через стеклянную трубку, он должен громко читать «Зов предков» — невропатолог обожает этот роман, ему кажется, что если Франсуа наполовину англичанин, то просто обязан любить Джека Лондона. Его просят что-нибудь спеть, чтобы послушать, как он дышит. Что вы бы хотели исполнить? Ну не Элвиса же им изображать, это просто смешно. Детские считалки — исключено. «Марсельезу»? Что-нибудь из Эдит Пиаф? Азнавура? Ну не распевать же псалмы, что раздают монашки; нет, это исключено. Но в остальном Франсуа очень послушен, скоро он сможет наклоняться вперед, назад, вбок без риска грохнуться об пол — старается, старается, старается. Но ему теперь не почистить зубы, не надеть рубашку, не побриться, не привести в порядок обувь, не завязать и не развязать шнурки, не покрасить стену, не ущипнуть за щеку Сильвию, не хлопнуть кружечку пива, не поймать воздушный шарик, не написать письмо, не заняться резьбой по дереву, не вставить ключ в замочную скважину, не развернуть газету, не скрутить папироску, не потянуть за собой санки, не повесить телефонную трубку, не причесаться, не поменять велосипедную шину, не натянуть джинсы, не подтереть себе задницу, не рассчитаться на кассе, не порезать мясо, не повиснуть на ветке дерева, не протянуть билет в метро, не проголосовать на автобусной остановке, не похлопать в ладоши, не изобразить Элвиса с гитарой, не расписаться, не обнять девушку, не потанцевать с ней, не протянуть ей руку, не закинуть ей за ухо прядь волос, не развязать ленту, не прикоснуться к девичьему уху, не потрогать ее бедро, не прикоснуться к ее животу, не прижать руку к ее лону, не дотронуться до собственных гениталий, не повеситься, не вскрыть себе вены, не поиграть в мяч, даже не сдохнуть по собственному выбору! Каждый день список невозможных для него действий дополняется с такой скоростью, что ничего не остается, как смириться, и он теперь без всяких возражений выполняет рекомендации врачей.
Самое трудное позади, как сказал Робер.
Он видит в окно, как на дерево карабкается какой-то человек за застрявшим в ветвях воздушным змеем. На улице ветрено, ветви — толстые старые высокие ветви — медленно раскачиваются; Франсуа понимает, что это ясень. Он смотрит на небо — оно чистое, в ожидании первого весеннего дождя. Франсуа следит, как руки мужчины ищут неровности в коре, как он подтягивает вверх свое тело, затем его ноги обхватывают ствол, он прижимается к дереву, а тем временем руки тянутся выше, находят новые неровности, ноги расцепляются, и все повторяется сначала. Франсуа слышит шуршание газеты, раздается голос Виктора, который читает вслух новости: в Шарлевиль-Мезьере открывают новый автовокзал!
Мужчина тем временем продолжает лезть вверх, добирается до ветвей. Сквозь редкую листву Франсуа видит, как изгибается его тело, как слаженно работают руки и ноги, следит за асимметричными движениями: левая нога вытянулась, правый локоть согнулся, затем то же делает правая нога и левый локоть — это поистине танец, мужчина перебирается с ветки на ветку без видимых усилий, суставы сгибаются, словно хорошо смазанный механизм, мышцы работают безупречно.
