Будучи обеспокоенным историей, я поговорил с учителем мистером Роджерсом, чтобы он позволил мне заново написать контрольную, чтобы в кратчайший срок спасти мои отметки, и я не лег спать, учил историю. Стереонаушники сжимали мою голову, чтобы не начинал дремать и чтобы никого не разбудил, прохладные звуки «Тайнтед Оранж» щекотали мои уши… Внезапно, проснулся, будто меня выстрелили из орудия. На часах было час двадцать — по полуночи. Я зевнул. Во рту была противная кислятина, будто там прошел босиком Французский Иностранный Легион (одна из старых шуток отца, которую слышал миллион раз). Я спустился вниз за стаканом апельсинового сока. Свет просачивался из спальни. Обернувшись назад, я опрокинул сок себе на рубашку. Там был он — мой отец. Он развалился бесформенной кучей в кресле, будто умер. И я сам чуть не умер от ужаса. Но я заметил, что его губы трепещут, и вдруг он громко захрапел. Одна рука свисала, упав на пол, будто упавшее полотенце. Его пальцы почти касались книги, очевидно выпавшей из его руки. Я поднял ее. Это были стихи. Имя этого поэта я ни разу не слышал. Кеннет Фейринг. Листая страницы, обнаружил, что стихи были главным образом о временах Великой Депрессии. Книга была подписана — тонкий почерк и выцветшие чернила: «Джимми, я тебя никогда не забуду. Мюриэль». Джимми? Моего отца звали Джеймсом. Моя мать и его друзья называют его Джимом. Но Джимми? Замечаю дату ниже подписи, аккуратно выведенную все тем же хрупким почерком: «2 ноября, 1942 год». Тогда он был достаточно молод, чтобы его называли Джимми. Девушку, подарившую ему книгу со стихами, звали Мюриэль. И среди глубокой ночи он достает с полки эту книгу и читает, даже если это стихи о Депрессии. Он зашевелился, хмыкнул, прочищая горло, и его рука, будто большой белый паук, заползала по полу в поисках этой книги. Я вернул книгу на пол и тихонько выскользнул из комнаты.
На следующий день мои исследования продолжились. Я старался не упустить ни одной детали. И тогда узнал, какого размера он носит ботинки, носки, рубашки и прочее из его гардероба. Я осмотрел все в туалете, в прихожей, в подвале — все, что лежит на его верстаке, не зная, что ищу, важен был сам процесс поиска. По крайней мере, в поиске была одна хорошая сторона — я мог, пусть на время, но забыть о Сэлли Беттенкоурт. И, наконец, я сумел поговорить с ней по телефону. Наш разговор главным образом состоял из отдельных слов. Мне потребовалось где-то десять минут, чтобы объяснить ей, кто я («Парень с какой автобусной остановки?»). Стало очевидно, что все ее улыбки, адресованные мне, не имели никакого смысла, а мое лицо значило для нее не больше, чем наклейка на бутылочке с мылом для лица. Когда наш разговор сошел с той мертвой точки, и говорить стало больше не о чем, то она сказала: «Ладно, спасибо, что позвонил, Марк». Я не потрудился ее поправить. Она была настолько приятна во всем, как и все Сэлли Беттенкоурт земного шара, но не более того. Именно поэтому в нее можно влюбиться, осознавая полную беспомощность и бесполезность этих своих чувств. Даже, когда стоишь и смотришься в зеркало, висящее в прихожей (хуже места для зеркала не найти), то твое лицо выглядит как помятый бумажный мешок. На следующий день на остановке ее не было, как и меня.
Это значит, что я был не на остановке, а на другой стороне улицы, чтобы видеть ее со стороны и чтобы убедиться: на самом ли деле она так красива, какой я ее запомнил, и даже если тот разговор по телефону свел на нет все ее очарование. И она так и не появилась. Я брел мимо делового центра. Парни и девушки останавливались в дверях. Молодые пары, держась за руки, переходили улицу. Из магазина пластинок на всю улицу разносились «Фиолетовые Ночи» группы «Тайнтед Оранж». И вдруг я заметил отца. Он пересекал улицу, уворачиваясь от машин, будто баскетболист среди невидимых игроков команды противника. Взглянул на часы: два пятьдесят пять. Стоя на углу, я наблюдал, как он спешит мимо «Бизнес-Банка» и торгового центра «Эплитон», затем мимо вербовочного пункта Армии, ВВС и Военно-Морского Флота. Он остановился у парадного входа в «Публичную Библиотеку Монумента» и исчез внутри. Мой отец посещает библиотеку? У него даже не было библиотечной карточки — никогда.
Я уж точно не сходил с ума от библиотек, где нужно было вести себя тихо, говорить шепотом, будто на здании библиотеки была гигантская ручка регулятора громкости, до «нуля» вывернутая против часовой стрелки. Продолжая стоять на углу, я увидел Лауру Кинкэйд. Она ехала на своем новом «Лемансе» — класс! Если бы мне пришлось ее описать, то это было бы одно слово: «Класс!». Я слышал, что однажды так восхитился ею мой отец. Ее машина пристала к бордюру на квадратик, будто специально отведенный для нее и ожидающий ее прибытия. Она вышла и мягко захлопнула за собой дверь. Ее волосы цвета светлого лимона были слегка растрепаны теплым ветерком. Я стоял как парализованный. Перед моими глазами предстала сцена на новогодней вечеринке у нас дома, когда Лаура Кинкэйд гудела в игрушечный рог перед самой полночью, а я сидел на кухне и в страхе наблюдал, как несколько фужеров вина превратили всех этих банкиров, членов «Ротари-Клуба», бизнесменов и уважаемых лиц «Торговой Палаты» в жутких распоясавшихся пьяниц. Сцена напоминала танец Гая Ломбардо на телеэкране, в то время как камера фокусировалась на Тайм-Сквер, где тысячи людей, и большинство из них ненамного старше меня, чуть ли не бесновались на площади от радости и счастья. Я стоял и думал об этом, пытаясь как-то понять, что именно сейчас она тут делает, зачем ей надо перейти улицу — чтобы попасть в библиотеку? Ее волосы сверкали на солнце лимонным блеском, их трепал ветерок, что еще сильнее подчеркивало красоту ее лица. Она спешила. Куда и зачем? Она просто туда шла, или у нее там было назначено свидание? «Прекрати, дурак», — сказал себе я, несмотря на то, что сам уже был на пути к парадному входу библиотеки.
Библиотека — это три высоких здания, с коридорами, уставленными книжными полками. Они окружают двор с небольшим парком. Я остановился у стола приема и выдачи книг, которых у меня в руках не было. Почувствовав себя нелепо и смешно, я отошел к фонтанчику, чтобы немного попить. Водная струя была сильнее, чем я ожидал: вода попала мне в ноздри. Почему-то я подумал о Сэлли Беттенкоурт, и обо всех нелепостях, продолжающих происходить со мной, и, когда снова представил себе ее лицо, меня начала мучить тоска. Внутри меня возникла удушающая пустота, которую нужно было чем-нибудь заполнить. По лестнице я поднялся на третий этаж. Мои глаза метались во все стороны в попытке найти отца. И Лауру Кинкэйд. И все время я осознавал, что это — просто игра и до невозможности смешная.
И затем я их увидел — двоих, вместе. Они стояли около входа в альков, отмеченный номерами с 818 по 897. В ее руках были две книги. Она убаюкивала их будто младенца. Отец не смотрел на книги, стоящие на полках, как и на стены или потолок — и ни на что вообще, только на нее. И они начали смеяться. Все это напоминало немое кино. Я видел блеск их глаз и шевеление губ, но ничего не слышал. Отец медленно качал головой и улыбался. В улыбке была нежность, а в глазах — расслабленность. Я сделал шаг назад и ступил внутрь алькова с номерами 453 по 521 — испугался, что они заметят, как я за ними шпионю. Рука отца поднялась и коснулась ее плеча. Они снова засмеялись. Она кивнула на книги, что были у нее в руках, а он кивнул в ответ с каким-то непонятным рвением. Отец не выглядел так, как всегда, когда храпит, развалившись в кресле, или шутит во время обеда. Они огляделись вокруг, и она посмотрела на часы. Он неопределенно махнул ей рукой.
Прижавшись спиной к металлическим полкам, заставленным книгами, я ощутил себя заметным и уязвимым, будто, обернувшись, они внезапно увидят меня, и, уличая во всем, в чем только можно, начнут тыкать в мою сторону пальцами. Но ничего не произошло. Она, наконец, повернулась и пошла, держа в руках все те же книги. Отец смотрел ей в след. Я не видел его лица. Он отвернулся. Она шла вдоль балкона, а затем спустилась по спиральной лестнице. Нейлоновые чулки все еще блестели, вторя водопаду ее лимонных волос. Отец продолжал смотреть ей вслед, пока Лаура не исчезла из видимости. Сощурившись, я пытался всмотреться в детали его тела, чтобы убедиться в том, что это все еще мой отец. Все те же знакомые черты лица, движения и жесты, но мне почему-то этого было недостаточно. Ее уже не было, но где-то минуту или две он наблюдал, как простывает ее след, будто продолжал видеть, как она удаляется уже где-то извне. Я всматривался в его лицо: мой ли это отец? И вдруг мне стало все равно. Жуткое равнодушие стало частью меня, будто новокаин духа, убивающий все эмоции. Оно проникло в мозг, замедлив все мысли, чему я был, если не рад, то благодарен. Всю дорогу домой, сидя в автобусе, я смотрел в окно: на землю, на дома и на людей, но на самом деле не видя их, будто снимая на пленку, чтобы рассмотреть ипотом, когда они для меня будут что-нибудь значить.
