И тут перед турникетом возник настоящий юноша восемнадцати-девятнадцати лет с длинными и прямыми белыми волосами, свисающими из-под вязаной шапочки.
Глаза юноша имел голубые, а взгляд выдавал наивность на грани идиотизма. И еще – губы его были неестественно красны, будто накрашены.
«Юноша бледный со взором горящим… – вспомнилось Пирошникову. – Гей, похоже».
– Мне нужен Владимир Пирошников, – проговорил он, отвечая на немой вопрос Ларисы Павловны.
– По какому делу? – нелюбезно спросила та.
– Пустите молодого человека, – распорядился Пирошников, не дождавшись ответа юноши.
Ларису Павловну перекосило от такой вольности, но она сдержалась, помня о телевидении, которое уже устремило камеры на эту сцену.
Юноша миновал турникет и приблизился к Пирошникову.
– Что вам угодно? – спросил тот.
– Меня зовут Август, – сказал юноша тихо.
«Очень приятно. Январь», – мысленно проговорил Пирошников, но вслух произнес:
– Я Пирошников. Слушаю…
– Я хочу учиться у вас.
– Вот как? Чему же?
– Силлаботоническим практикам.
«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», – продолжил мысленный комментарий Пирошников.
– Но я не обучаю этому, – сказал он.
– Я заплачу, – умоляюще проговорил Август.
– Стоп, мотор! – раздался крик Жанны.
Она подскочила к Пирошникову и затараторила:
– Чудесная сцена, чудесная! Владимир Николаевич, ну давайте! Давайте сымпровизируем! Коллективная медитация. Как там у вас? Мо-кузэй, да? Чудесная будет концовка!
– Вы уверены? – спросил Пирошников.
Он почувствовал злость и внезапный кураж, типа «море по колено».
– О'кей, – сказал он и захлопал в ладоши. – Слушать всем! Настроиться! Гуцэ, поднимай своих!
Молдаванин поднял таджиков с пола, выстроил их в два ряда.
– Так, хор есть. Солист тоже. Слушать внимательно. Я пою блюз, сопровождая его магическим заклинанием, которое произносим хором, на выдохе… Мо-ооо! Кузэй! Понятно?
Таджики закивали, как ни странно.
– Они знают, – махнул на них рукой Гуцэ. – Они это часто поют.
В этот момент в бизнес-центр с улицы протиснулся Геннадий, обнимавший обеими руками большой белый унитаз. Он бочком прошел турникет и остановился, с недоумением наблюдая за мыльной оперой.
– Внимание! – воскликнул Пирошников и, взяв в руки гитару, ударил по струнам.
Я спросил Тебя, что мне делать, если жизнь бесследно прошла?Я спросил Тебя, что надо делать,когда кончились все дела?Но я еще жив, мама,я все еще жив, мама,а ты давно умерла.
Я уже опоздал на поезд,я бреду по рельсам один.Я надеюсь лишь на Тебя,потому что ты – Господин.Но я еще жив, мама,я все еще жив, мама,хотя я последний кретин.
Август глядел на Пирошникова широко раскрытыми глазами, как Лазарь на Иисуса. Жанна беззвучно дирижировала операторами, показывая, куда направить камеру. Таджики были неподвижны.
В этой гребаной жизния забыл, кого я люблю.В этой гребаной жизния продаюсь по рублю.Но я еще здесь, мама,я все еще здесь, мама,и я места не уступлю.
И когда я сойду туда,где равны изгой и кумир,И когда я приду тудана их мрачный последний пир,Я буду счастлив, мама,о как же я буду счастлив, мама,как сбежавший в рай дезертир.
Пирошников замолчал и после короткой паузы начал тихо и грозно:
– Моо-ооооо… Таджики подхватили:
– Моооооооо…
И, не дожидась Пирошникова, невероятно высокими голосами выкрикнули хором в экстазе:
– Кузэй!!!
– Кузэй! – повторили Пирошников и Август.
И вот тут тряхнуло изрядно. Судорога прошла по дому – краткая, но очень сильная, будто дом испытал оргазм. Он вздрогнул всем телом так, что упало на пол все, что стояло в вестибюле – люди, камеры, шкаф в интерьере каморки и, конечно, Геннадий с унитазом, который ударился о каменный пол вестибюля и раскололся на куски. Лишь книжная стенка чудом не развалилась да старый моряк Залман, привыкший к штормам, удержался на ногах.
– Снято! – простонала упавшая Жанна. – Благодарю всех!
10
Как это обычно случалось после подвижек с магическими заклинаниями, Пирошниковым снова овладела депрессия. Вдобавок обострились все хвори: невыносимо болело при ходьбе колено, давило в груди, щелкало в правом ухе. Впору ложиться в больницу, а не заниматься медитациями с таджикскими гастарбайтерами.
Дела стали идти из рук вон плохо. Софья Михайловна приходила в десять, молча садилась у столика, вынесенного из каморки, на котором были разложены книги, и сидела до конца рабочего дня с каменным лицом.
Книг не покупали, было не до них. Одни покупатели уже уехали, другие паковали вещи.
Залман сменил вывеску и превратился в добровольного рекламного агента. Теперь на его плакате было написано:
Помогите культурному книгопродавцу!
Покупайте Поэзию!
«Поэзия – та же добыча радия!»
В. МаяковскийПочему нужно помогать добыче радия – было неясно. Но вдумываться было некому – фирмы, учреждения, магазины бежали с тонущего корабля, им было не до Поэзии.
Враждебный минус третий этаж выжидал. Бежать домочадцам было некуда, возможно, они надеялись на уменьшение арендной платы или на то, чтобы переехать повыше, в освободившиеся помещения.
Так или иначе, магазин-салон «Гелиос» становился абсолютно убыточным, и убыток этот в точности равнялся месячному окладу Софьи Михайловны, который надо было выплачивать – хочешь не хочешь. Пирошников незадолго до оргазма дома (будем называть это так) опустошил свой карман, выплатив этот невеликий оклад своей сотруднице, но надвигающийся день новой зарплаты приводил его в ужас.
От этого депрессия становилась еще сильнее. И Пирошников принял решение разрубить этот узел.
Дождавшись в очередной раз конца рабочего дня и того момента, когда отставной моряк Залман удалится со своим плакатом, он послал Серафиму в магазин, чтобы остаться с Софьей с глазу на глаз.
В вестибюле не было ни души, кроме Ларисы Павловны в будке. Она последние дни тоже была не в настроении. Быстрые перемены в бизнес-центре, наклонный пол, странные песнопения были ей явно не по душе. А все из-за причуд этого пустого старика с его надоевшими фокусами!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
