на меня глаза и опустив очочки на кончик своего хищного шнобеля, он спросил:
- За что вы получили Орден Красной Звезды?
- Это имеет какое-то отношение к делу?
- Ни малейшего, - ответил он. – Мне просто интересно.
- Вы фронтовик?
- Вопросы здесь задаём мы, - властно напомнил худощавый мужчина, сидящий по левую руку от председателя.
- Я воевал, - спокойно ответил последний.
- Наш батальон, - сообщил я, - в течение трёх суток удерживал высоту в районе посёлка Младятый. Из семисот пятидесяти гавриков в живых осталось пятеро. Всех наградили. В том числе и меня.
- Ясно. Идите. Следующий!
На волю я вышел вместе с Привозом. Гриша рвался в Одессу, у него там было неотложное дело, какой-то должок нужно было вернуть. Он звал меня с собой, но в конце концов договорились встретиться в Киеве у Пархоменко.
Перво-наперво я разыскал Стравинского и тёмным вечерком сунул этой падле шабер в печень. И шепнул ему, падающему на асфальт: «Вспомни, Тишу, сука… Это тебе за него!»
Вообще-то по закону брать у него ничего не полагалось. Акт возмездия… Но мне нужны были деньги. Я обыскал труп. И обнаружил во внутреннем кармане пиджака целую пачку. Тридцать тысяч.
Потом дня на три я ушёл в глубокий и безрадостный загул. Деньги таяли быстро. Что неудивительно. Во-первых, бутылка водки на базаре стоила четыреста рублей и выше, а во-вторых, желающих выпить на дармовщинку или, как говорят босяки, «на халатон» всегда находилось больше, чем требовалось мне для компании. Я пил в какой-то сапожной будке; пил, закусывал, отключался, приходил в себя, посылал хозяина будки за водкой, снова пил, закусывал иногда и вновь отключался. Вместо снов меня посещали какие-то воспоминания то ли из детства, то ли вообще из другой жизни…
……
В Питере на Лиговке, в доме номер тринадцать, в маленькой комнатушке коммунальной квартиры ютились мы с мамой и сестрёнкой Наташей. А над нами в отдельной квартире жила симпатичная девочка моих лет по имени Настя. Папа её был комбриг Тарасов - величественный, статный мужчина с тяжёлым взглядом из-под вечно нахмуренных бровей. Его жена - тихая, незаметная… Я даже довольно долгое время полагал, что Настина мама - это тётя Люба, полная, пышущая здоровьем баба, их домработница.
Насте не разрешали заводить ни собаку, ни кошку. А нам мама принесла как-то маленький рыжий комочек. Мы назвали его Рыжик, хотя со временем выяснилось, что это девочка.
Каждый день после школы Настя тайно приходила к нам с гостинцем для котёнка. Она повязывала Рыжику шею своим бантом и целовала его в нос, а тот в ответ крутил головой и чихал. Она смеялась. Она прямо заливалась смехом. Звонким таким смехом. Я, делая вид, что хочу рассмотреть ближе, как чихает котёнок, становился позади неё и склонялся над ними. Её волосы щекотали моё лицо. Я вдыхал её запах. Она пахла малиной.
Давно это было… Было ли…
…
Я прибыл в Киев в конце мая. Часов в пять-шесть. На мне были кожаные туфли, шикарный, чёрный в тонкую полоску, костюм и чёрная же шляпа. В руке я нёс небольшой «уголок», в котором, правда, кроме белого плаща, ни черта не было. А во внутреннем кармане пиджака лежали вполне надёжные ксивы на имя Давида Самуиловича Ваттенберга. Русские документы были на восемьсот рублей дороже, поэтому я, исключительно в целях экономии, стал евреем. К тому же мне это показалось забавным. Дальнейшие события лишь убедили меня в правильности этого решения.
На подъезде к Киеву в купе зашёл молоденький мусорок и, чётко козырнув, попросил предъявить документы. Позади него маячил ещё один представитель власти, по возрасту старше, по званию младше. Внимательно изучая мой паспорт, мусорёнок спросил:
- Что в багаже?
- Аб чём вы говорите? Какой багаж, когда я еду туда? – ответил я, взяв знакомую интонацию. – Багаж будет, когда я поеду оттудова.
- Цель приезда в Киев?
- Слава Богу, исключительно коммерческая. Мине нужен шёлк, а знающие люди сообщили, шо в Киеве он продаётся совершенно свободно.
- Шёлк?
- Конечно. Четыре года весь шёлк уходил на парашюты, но война с тех пор давно кончилась, и прыгать из самолётов в таком количестве, как раньше, теперь таки не обязательно. А значит, нам – скромным работникам швейной машинки – самое время подумать, я извиняюсь, о нижнем белье для дам.
Парень ещё секунд десять, не меньше, изучал мою штрафную будку. Где-то в районе копчика он, видимо, чувствовал какое-то сомнение, но понять это чувство, а тем паче безоглядно поверить ему он не мог. Совсем ещё щенок, чутьё ищейки пока не развито.
Он смотрел на меня, и его бирюзовые глаза словно бы вопрошали: «Неужели ты портной?» Я выдержал его пристальный взгляд со спокойной улыбкой, говоря про себя: «Портной, портной… Не знаю, как скроить, а вот пришить смогу, не сомневайся».
Наконец он вернул документы, снова лихо отдал честь и, чуть ли не щёлкнув на прощание каблуками, удалился вместе со своим молчаливым напарником.
Погода стояла чудесная: вечерняя прохлада вдохнула приятную свежесть в дневную душную атмосферу города.
На весь вокзал бряцал бравый марш.
Я находился в отличном расположении духа. Жизнь казалась прекрасной и – мать её так! – удивительной. Для полного счастья не хватало сытного ужина. (В поезде, на котором я прибыл, ресторан не работал. Причину никто объяснить не мог.) Я решил перекусить в ресторане вокзала. Не хотелось заявляться к Пархоменко голодным. Да и мало ли, может, у него в доме «хоть шаром покати».
В
