что же теперь делать — развевающиеся транспаранты, которые привезли с собой и отправились дальше пешком (проявив благоразумие, они обстоятельно приметили это место и одного из своего числа оставили присматривать за багажом). Едва лишь они отошли на квартал-другой, как их внимание привлекли звуки выстрелов. А затем они увидали и услыхали такое, что не смогли поверить глазам и ушам. Это произошло тогда, когда Магнус, с грохочущим в его ушах гимном, осознал: (a) то, чем он размахивает — вовсе не зонт, но весьма знакомый флаг; и (b) что внизу, через дорогу, стоит группа людей, которые уставились на него, разинув рты и держат два транспаранта. На одном из транспарантов, том, что поновее, говорилось: «
Фрорланд,
поклявшийся в Вечной Верности Дому Олауса-Олауса-Астридсона-Катценеленбогена-Ульфа-и-Олауса, Требует Особое Управление Мер и Весов». А другой, старый, едва различимый, гласил просто: «
Четырнадцатый Полноправный Епископ для Верноподданного Фрорланда». Улица Нашего Благородного Союзника Великого Герцога Граустарка (обычно именуемая просто Грау) была, как на чудо, заполнена лишь наполовину, а не вся целиком; воспользовавшись этим, возница полупривстал с облучка и замахал кнутом — но лошадь, вместо того, чтобы во весь опор помчаться вперёд, резко остановилась. Странная, тощая, заросшая щетиной фигура в тужурке и джодхпурских шароварах, схватив животное под уздцы, вскричала: — Стой, стой! Как смеешь ты хлестать эту бедную старушку? Я — Себастьян Всёспок-Наглоспёрс, ранее состоявший в Пятой Хайдарабадской Конной (Пони Пиггота), а теперь Главный Континентальный Агент Королевского Общества Защиты Животных от Жестокости; я обязан забрать это животное и отвести его в нашу местную наёмную конюшню и ветеринарное заведение, где оно получит уход и лечение, явно ему необходимое. — И, пока полковник Всёспок-Наглоспёрт всё это говорил, причём весьма споро, будто прекрасно вызубрив эту речь, он с ещё большей скоростью выпрягал лошадь из фургона. Сделав это (и вручив ошеломлённой троице в фургоне визитку с его именем и местным адресом), он — и лошадь — скрылись за углом.
Для возницы это оказалось последней каплей. Его нервы не выдержали; и, вскочив с облучка, он дико помчался вдаль, с криками: — Эта штука! Эта штука! — Отчего почти каждая живая душа на улице Нашего Благородного Союзника Великого Герцога Граустарка (обычно именуемой просто Грау), поспешно сбежала с воплем: «Это турки! Это турки!»; на улице вмиг не осталось никого и ничего, кроме фургона и двоих мужчин в нём. Они незамедлительно решили последовать примеру собрата-заговорщика и, действительно, незамедлительно же выскочили; но случилась заминка — человек слева прыгнул вправо, а человек справа прыгнул влево — законы физики заставили этих двоих столкнуться: а пока они орали, вопили и отбрыкивались друг от друга, в адской машине зазвенел часовой механизм.
— Старикан! Старикан! — кричат дети в Лечебнице, хлопая в ладоши и называя своего государя ласковым прозвищем.
— Вот потешный старик-коробейник, со своим малипусеньким фургончиком потешек, — объявляет Его Королевское и Императорское Величество, вкатываясь в палату. — Вот кому букетик? Букетики стоят один поцелуй. Мвех! Мвех! Вот кому маленького деревянного кавалериста, который двигает маленькими деревянными ножками, если дёрнуть за маленькую верёвочку? Стоит одно рукопожатие. Это вам, сударь! Вот кому немножко жевательного рахат-лукума? Немножко жевательного драже со специями, величиной с большой палец Старикана? Конфетки стоят одну обнимашку. Ох! Какие могучие объятья! Ух! Ух! Вот кому?…
Дети толпятся вокруг него, когда с глухим грохотом сотрясается всё здание. Дети тут же смотрят на Старикана, в недоумении, вопить им или не стоит. — Репетируют большой фейерверк на Стариканский день рождения, вы ведь любите большие фейерверки; любите большие фейерверки с шипучими искорками? Будьте хорошими детишками — молитесь, принимайте свои лекарства, садитесь на горшки и делайте ка-ка, когда велит нянечка и вам разрешат прийти и посмотреть фейерверк, ага? Чьи тут маленькие ножки? «Немного хорошие»? Не совсем-совсем хорошие? Ну, дай Старикану наклониться и поцеловать, и скоро всё пройдёт, потому что Старикан — Божий Помазанник, ага и если доктору Кваатшу это не понравится, пусть он идёт… обратно в Вену. Так, этот поросёночек пошёл на базар…
Когда Старикан выбирается наружу, оказывается, что все только его и ждут.
— Какой-такой дерьмослюнявый подлошлюхин свинососный сукин сын виноват в этом гнусночуханом взрыве, именно в этот час пополудни, без предупреждения, чтобы подготовить детей; да я его как бычка выхолощу!
А затем ему рассказали Всё.
Люди в башне всё ещё всматриваются через свои телескопы, когда часы в углу начинают отбивать короткие музыкальные такты, объявляя, что вот-вот минует ещё четверть часа. Лишь один потрудился обернуться, взглянуть на часы и отвернуться опять. Затем — очень, очень быстро — он снова оборачивается. — Это ведь те же часы, которые всегда там стояли? — интересуется он неожиданно высоким и слабым голосом. На сей раз оборачиваются все. Часы в углу начинают отбивать четверть часа. Все бросаются к двери. Они лишь чуть-чуть не успевают до неё добраться.
Оба устройства были синхронизированы и два взрыва прозвучали, как один.
Всё, то есть, всё то, что они намеревались ему рассказать.
— Мы позже обдумаем всё это, — говорит король-император, неожиданно не столько разгневавшись, сколько утомившись. — Теперь же мне нужно туда добраться и показаться, чтобы успокоить людей, — заявляет он. — Приведите мне Вайси…
Доктор Кваатш выходит вперёд, прочищает горло. — Моя обязанность, как Придворного Медика, заявить, что я не могу одобрить никакой деятельности Вашей Королевской и Императорской Пресветлости, и Ваша Королевская и Императорская Пресветлость прекрасно знает, почему.
Император бросает на него взгляд. — У меня тоже имеются свои обязанности, — отвечает он.
Конь — (разумеется) белый, мундир Императора — белый, страусиное перо на его картузе — тоже белое. Императора пока ещё не согнули годы и он пока ещё, как обычно, высок и держится прямо, и, поскольку теперь в основном едет, стоя в стременах, его видно за несколько кварталов. — Пошутили и хватит, — говорит он (и добавляет); — По домам, парни. По домам. По домам. Скажите всем.
Или: — По домам, женщины. По домам, по домам. Скоро настанет пора варить картошку, если вас не будет дома, ваши мужья попытается сделать это сами, ошпарят малышей и спалят дома. По домам, дамы, по домам…
На Пяти Зубцах: —…Аминь… Как я плюнула, он больше не дудит, — заявляет Эмма-Каттерина, начиная подниматься, капеллан протолкнулся помочь ей, три фрейлины торопливо прячут свои приспособления, а после помогают отряхивать её юбки. Эмма-Каттерина глядит вверх, осматривается вокруг. — Что, вы ещё тут? — спрашивает она толпу, всё ещё остающуюся на коленях, — Вставайте, вставайте, всё кончилось, всё уже в порядке. — Она возвышает голос, пускаясь в путь: —
