— Я всё для тебя, Дунюшка, сделаю! Говори — чего нужно?
Объятие несколько ослабло. Любезная подруженька вздохнула и голову повесила.
— И сказать-то боязно… — прошептала она. — Стыдно… Аленушка, помнишь, как Стешка долговязая жениха у Наташки отсушила? Ведь испортила парня…
— Да уж помню, как не помнить, — удивившись совпадению, отвечала Аленка. — Стешке-то, дуре, как досталось! Кулачиха ей половину косы выдрала, грозилась и всю отстричь. Хорошо, Ларион Аврамыч не стал сора из избы выносить, теперь-то насчет чародейства строго…
— Федор Аврамыч, — поправила Дуня. — Да я и сама никак не привыкну.
— А мне-то каково? — встряла боярыня Лопухина.
И то — тяжко под старость лет мужнино имя переучивать…
— Аленушка, подруженька, всё для тебя сделаю! — и не попросив толком, но полагая, что Аленка поняла ее, воскликнула Дуня. — Если снимут с Петруши порчу, если вернется, если по-прежнему меж нас любовь будет — чего ни попросишь, всё дам! Хочешь — жениха тебе богатого посватаю, в приезжие боярыни тебя пожалую, хочешь — в обитель с богатым вкладом отпущу! А то еще знаешь, чего мне на ум пришло? В обители матушки тебя читать выучат, а я тебя к себе псаломщицей возьму, чтобы не расставаться… Аленушка!..
— А ведь ты меня на грех наводишь, Дуня… — качая головой, прошептала Аленка.
— Ох, грех, грех… Не так я тебя растила, девушка, не тому учила… — вовсе уж некстати подала голос боярыня.
— Я твой грех замолю! — радостно пообещала подруженька. — Наши царские грехи есть кому прощать — коли понадобится, во всех церквах московских, во всех монастырях о тебе молиться станут! Вклады сделаю, в богомольный поход подымусь — всюду сама о тебе помолюсь, Аленушка!
Аленка, потупившись, вздохнула.
— Не то пропаду. Государыня Наталья Кирилловна со свету сживет… Да пусть бы бранилась! Любил бы муж, так и свекровина брань на вороту не виснет… Ведь знаешь, что она мне сказала? Что и я, мол, ту же мороку изведаю, как Алешеньку оженю! Что и мне таково же достанется, как ей сейчас со мной и с Петрушей! А его-то, чай, не винит! Аленушка, чем я ему не угодила? Ведь любил, Аленушка! Сидел напротив, за руки держал… Его испортили, вот те крест — испортили! Немцы проклятые! А порчу снять — это дело богоугодное!
— Тише, Дунюшка, тише!..
По лицу подружкиному решила Дунюшка, что более и уговаривать незачем.
— Мы с матушкой всё придумали! Сами-то не можем, смотрят за нами строго. А ты отпросись у светличной боярыни на богомолье, — учила Дуня. — Коли надо, деньгами ей поклонись! А как выйдешь из Кремля — найди ворожейку, пусть снимет порчу с Петрушеньки!
— Боязно, Дуня… — призналась Аленка.
— Ох, губите вы все меня!.. — вскрикнула Дунюшка. — На тебя-то вся надежда и была! Аленушка, неужто и ты отступилась?
— Поди, поди ко мне! — позвала Наталья Осиповна, и, когда дочь опустилась возле лавки на колени, принялась гладить ее по плечам, нашептывать горькие в ласковости своей словечки.
Аленка стояла, опустив руки. Страшно ей было — греха-то кто не боится? А пуще страха — жалость сердце разрывала.
Первой собралась с силами Наталья Осиповна. Дважды тяжко вздохнула — хочешь не хочешь, а нужно бабе тяжкий груз на себя брать, крест на плечи взваливать, дитя вызволять, на то она и баба…
— Аленушка!.. — Боярыня Лопухина, не поднимая со скамьи тяжелых телес, поманила девушку — и, когда та шагнула к ней, обняла, прижала и вмяла полное лицо в ее грудь, потерлась щекой о шершавую от мишурного шитья ткань сарафана, тяжко вздохнула. — Мы тебя вырастили, вскормили, ты нам разве чужая была, Аленушка? Нам тебя сам Бог послал — мы бы тебя и замуж отдали, кабы ты пожелала, и в монастырь отпустим с хорошим вкладом — только помоги, Аленушка, видишь — погибает моя Дуня!
— Вижу, — отвечала Аленка.
— Возьми грех на душу, девушка, — продолжала Наталья Осиповна. — Пусть только всё наладится, а уж я тебя отмолю! Пешком по монастырям пойду! Видит бог — пойду! Вклады сделаю!
Дуня, стоя на коленях с другой стороны, горько плакала.
— Матушка Наталья Осиповна, я на всё готова, — решительно сказала Аленка.
— Готова? Ну так слушай, Аленушка. Я узнавала — у немцев русские девки наняты, для домашнего дела, за скотиной смотреть. Там стрелецкие слободы поблизости — мало ли гулящих девок, без отца-матери? Эти девки, Алена, не пропащие, не дурные, а только без родителей остались, и ты их не бойся. Вместе с ними ты в ту слободу попадешь. Они тебе и дом той Анны Монсовой укажут. Но перед тем ты найдешь в Замоскворечье Степаниду, прозваньем — Рязанка. Я о ней не раз уж слыхала, на Москве она ведунья не из последних. Расспросишь у стрельчих, она в стрелецкой слободе живет. Пойдешь к той Степаниде, в ножки поклонишься, чтобы сделала государю отворот от той бесовской Анны! Самый что ни есть сильный! Алена, мой грех! Я — замолю! Слышишь? Мой!..
Бессильна и грозна, грозна и бессильна была боярыня, как всякая мать брошенной дочери, и жалко было Аленке смотреть на полное, мокрое от слез лицо.
— Аленушка! — Дуня испуганно подняла на нее огромные наплаканные глаза. — Гляди, Петруше бы худа не сделать…
— Какого такого худа? — резко повернулась к ней Наталья Осиповна. — Что на баб яриться не станет? Так и пусть бы, пусть, авось поумнел бы! Коли он в слободу ездить перестанет, то государыня ко всем к нам ласкова станет, а потом уж поглядим…
Видно, долго мучилась боярыня, прежде чем приняла решенье, но теперь к ней уж стало не подступиться. Не была она обильна разумом, однако и не могла позволить, чтобы доченьку понапрасну обижали. И, сообразив однажды, каким путем избыть обиду, она бы с того пути добром не свернула.
— Матушка, голубушка, а коли выйдет, как зимой? Ведь не чаяли, что жив останется!
— Вот и выходили на свою голову! Дуня, Дуня, знали бы мы, за кого тебя отдаем!.. Всякая стрельчиха кривобокая своим мужем владеет! Всякая купчиха! Видно, правду говорят — кто во грехе рожден, тому от того греха и помереть!
— Да про что ты, матушка, миленькая?
Аленка уж сообразила — про что. Не напрасно Наталья Осиповна четыре года при дочке верховой боярыней жила — понаслушалась в Верху всякого.
— У государя Алексея всё семя гнилое вышло! — уже без всякого береженья шипела меж тем Наталья Осиповна. — Одни девки удались, а сыны? Кто из сынов до своего потомства дожил? Алексей отроком помер, Дмитрий и Семен — вовсе младенцами несмышлеными! Федор — какой только хворью не маялся! Двадцать годочков только и прожил! Что, скажешь — семя не гнилое? И гниль эта далее пошла! Федору Агафья родить-то родила, да тут же дитя и скончалось!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
