– Ну мам…
– Давайте ужинать, все готово.
День был длинным и насыщенным, но, несмотря на это, сон никак не шел. Покрутившись в постели, как на горячей сковородке, Макс встал, надел домашний клетчатый халат, неизменно провоцировавший брата на издевки, подошел к окошку и открыл занавеску. Во дворе было совсем темно, окна дома напротив отражали ночь, лишь на последнем этаже горел тусклый красноватый свет, да над входом в подвал раскачивалась желтая клякса лампочки. Было тихо, но чувствовалось, что небо уже напряглось дождем, и скоро он прольется.
Под шум падающей воды Макс обычно засыпал хорошо и спокойно, с приятными мыслями.
Ему хотелось вспоминать о Христине, таинственной подружке Анны Спиридоновны, о том, как она стояла на подоконнике и пела, но он, черт возьми, солидный женатый человек и обязан думать об Алине.
Образ супругов-воинов, нарисованный тетей Аней, глубоко впечатлил его. Макс представил себе мушкетеров, допустим, Атоса и д’Артаньяна, спина к спине сражающихся с гвардейцами кардинала. В свое время Макс, как, наверное, каждый болезненный и одинокий ребенок, до самозабвения зачитывался романами Дюма.
Действительно, удалось бы друзьям одолеть врагов, если бы Атос, вместо того чтобы биться с гвардейцами, держал острие шпаги у горла д’Артаньяна или они просто плюнули бы на гвардейцев и стали дубасить друг друга?
Макс фыркнул, представив себе эту картинку. Смешно, а между тем множество супружеских пар поступает именно так. Макс знал это не понаслышке, поскольку среди прочего занимался и семейной психотерапией.
Знал он и то, что сам далек от идеала…
Он был типичным примером того, что психотерапевты называют между собой «травматик», понимал это про себя, но выхода не видел. Эффект сапожника без сапог работал без осечек.
Ах, если бы в юности он обладал разумом, знаниями и опытом себя сегодняшнего! Но, увы, наши советы самим себе всегда опаздывают, а чужие мы не хотим слушать…
Начав работать в психиатрии, Макс столкнулся с таким малоприятным диагнозом, как бред ревности, когда самые невинные поступки одного из супругов вызывают во втором стойкую уверенность, что у первого есть связь на стороне. Макса всегда поражало, как ревнивцы, большей частью блеклые и ничтожные люди с невысоким интеллектом, выстраивали стройные логические цепочки и несокрушимые системы аргументов на основании фактов еще более ничтожных, чем они сами. «Раньше курил на кухне, а теперь стал ходить на балкон, значит, появилась любовница, он выходит на балкон, чтобы о ней подумать», «села в маршрутку, через пять минут не ответила на телефонный звонок, значит, вышла за поворотом и пересела к любовнику в машину»… Какой только чуши ему не приходилось выслушивать от ревнивцев! Кроме болезненных представлений, рассуждений и выводов, характерных для любого бреда, у этих людей Макс замечал еще так называемую «рентность» к своему состоянию, то, что у психиатров описывается прибауткой: «Это для вас психические расстройства, а для меня радости». К сожалению, в длительные отношения с людьми, страдающими бредом ревности, вовлекаются люди мягкие, совестливые, добрые и самокритичные, другие психотипы отпадают в отборочных турах. Такие люди склонны во всем винить себя, уступают, просят прощения и вдохновляют Отелло на все новые и новые умозаключения. Чем менее человек развит духовно, тем лучше он понимает собственную выгоду, и ревнивцы довольно быстро соображают, что любое действие в ущерб их интересам можно представить, как доказательство неверности. В результате подозреваемый супруг делает все, что пожелает ревнивец, лишь бы только не провоцировать его на новый скандал.
Когда Максу приходилось общаться со «вторыми половинками» этих больных, он всегда поражался, насколько те измучены и морально истощены. Пожалуй, настоящая терапия требовалась именно им, а не пациентам, хотя бы потому, что бред ревности все равно не лечится.
Супругам ревнивцев приходилось жить с постоянной оглядкой, пропуская все свои мысли и поступки через призму чужого сумасшествия, в сущности, имплантировать чужой бред в собственную голову. Поступать не сообразно обстоятельствам, не так, как лучше, а так, чтобы вызвать как можно меньше подозрений. Из-за этого рушились карьеры, расстраивались планы, вся энергия в семье уходила на обслуживание бреда.
Естественно, психика несчастных, оставаясь здоровой, становилась крайне расшатанной. Он предлагал свою помощь, но люди эти были так подавлены, что им просто в голову не приходило, что можно сделать что-то для самих себя…
Он долго не понимал, почему именно родственники этих больных вызывают в нем сострадание, граничащее с душевной болью, пока в один прекрасный момент не сообразил, что бред ревности, если исключить сексуальную составляющую, пожалуй, самая подходящая модель для описания его собственных отношений с матерью.
Сколько Макс себя помнил, он жил именно так, скованный по рукам и ногам, боящийся сказать неверное слово или даже верное слово, но «не таким тоном». Все что угодно могло навести маму на мысль, что сын ее не любит, что он «холодный и черствый эгоист», «бессердечный мальчишка» и прочее.
Начинался громкий и тягостный скандал, после которого, обвинив сына во всех смертных грехах, мама уходила к себе, а он должен был вымаливать прощение, каяться, признаваться во всем, даже если ничего не делал и в мыслях не держал. Убедить маму в том, что он любящий и почтительный сын, было невозможно, она попросту не слышала никаких аргументов, кроме слова «прости».
Без покаяния мама его не принимала, тема «ладно, погорячились, забудем» никогда не проходила в их семействе. Один раз он был абсолютно уверен, что ни в чем не виноват, и целую неделю не шел просить прощения, и всю эту неделю мама делала вид, что его не существует вовсе. Из той ссоры Макс вынес твердое убеждение, что если бы он тогда не переломил себя и не покаялся, мама до сих пор не разговаривала бы с ним.
Каким-то инстинктом, чувством самосохранения Макс запретил себе обвинять маму и сердиться на нее. Она была его матерью, он ее любил, она его любила, и на этом все. Он никогда не культивировал в душе свои детские обиды, и теперь, слава богу, не мог вспомнить, из-за чего случались все эти эпические драмы, единственное, что он твердо знал, поводом всегда служила какая-то ничего не значащая ерунда.
Но, забыв обиды, он помнил свое вечно подавленное состояние, постоянный страх, предшествовавший возвращению матери со службы, и осторожность в выборе слов.
Учеба давалась ему легко, тем легче, что в занятиях он чувствовал себя свободным и забывал о семейных неурядицах, зато отношения со сверстниками не ладились. Он был замкнутым, мрачным и заносчивым ребенком, и поладить с ним, как он теперь понимал, было очень непросто.
