- Когда? Хочешь сказать, если бы лишила себя удовольствия, на которое не имеешь никакого права?
- Но я имею право! Мое тело принадлежит только мне, и управляет им мой разум. И я не истязаю его. Я делаю с ним то, для чего оно было создано… если говорить начистоту. Я люблю тебя…
- Поэтому я имею тебя, - прервал он меня.
- Порочно это или нет?
- Конечно да.
Я замолчала.
- Карола, неужели ты не видишь, что я погряз во лжи?
- Нет! - Но на самом деле я все понимала. Просто у меня никогда не хватало духу посмотреть на него как на семинариста, как на будущего священника. Мне становилось неловко от этих мыслей. И я чувствовала себя неуютно, когда вспоминала, что люблю будущего православного священника. Я ни одного православного христианина в жизни не встречала, не говоря уже о священниках… И я понятия не имела, во что они верят, как относятся к сексу и тому подобным вещам. Я знала только одно: их семинаристы голодают, у них нет ни зимних пальто, ни теплых ботинок. Однако это, надо думать, никакой связи с религией не имеет.
- Да. Да, зимние пальто, отсутствие денег, лицемерие. Да. Знаю, знаю, знаю. Но каждый раз, когда я захожу в эту комнату, каждый раз, когда протягиваю к тебе руки и обнимаю тебя, каждый раз, когда я занимаюсь с тобой любовью, у меня такое чувство, что я тону…
- Господь всемогущий, Милош! Неужели у тебя не возникает никаких сомнений по поводу догм, которыми тебя пичкают? Неужели ты и вправду веришь, что совершаешь грех, что я грешна, что эта комната грешна? - закричала я.
Он подошел к окну, распахнул его и уставился на проплывающую мимо баржу.
Я отложила в сторону кисть, которую все еще держала в руке. В комнате повисло молчание.
- Что я могу предложить тебе? Что я смогу дать тебе в будущем? Какие аргументы найду, чтобы оправдать себя, свои поступки? - Голос его доносился будто из далекого далека.
Когда это случилось? В мае, дождливым майским днем сорок девятого года. И вот сегодня я смотрю на реку Сену, самую романтичную из всех рек на земле. Смотрю на Сену и снова слышу его голос, думая о том, что даже тогда он казался мне ужасно далеким.
Такси довезло меня до рю Мейнардье. Я поискала глазами кафе на углу, в котором мы, бывало, встречались. Оно все еще там и почти не изменилось: никаких неоновых вывесок, никаких металлических излишеств, которые незаметно прокрались в этот город. На стенах - все те же открытки. Только человек за стойкой бара другой. Я заказала кофе и, как в былые времена, принялась рассматривать картинки. Теперь их стало гораздо больше; больше, чем я помню.
Я пошла вдоль каналов. Дома тоже казались прежними, за исключением пары-тройки новых да современной заправочной станции. Но в общем и целом все осталось по-старому. Вот магазинчик, где торгуют тропическими рыбами, червями и черепахами. А вот и три конских головы над мясной лавкой. Когда-то я даже делала с них наброски.
- Ты даешь мне то, что ни одна церковь не в силах осудить. Это любовь. Бог - это любовь, разве тебя не учили этому в воскресной школе? Бог - это любовь. И если обстоятельства сильнее нас, если война, бедность и несчастья не дают тебе выразить свою любовь в положенной форме, то в этом нет ни твоей, ни моей вины! - ответила я ему.
- Выразить в положенной форме, - повторил он, обдумывая мои слова. - Иногда ты говоришь так странно. Скажи мне, Карола, только честно - ты веришь в Бога?
Я заглянула в его тревожные глаза, и мне стало страшно отвечать. Я боялась обидеть его, а больше всего боялась потерять его.
Три милых конских головы смотрели на меня поверх мясной лавки в наступающих сумерках.
- Не знаю, - собралась я с духом.
- Это означает - нет.
- Это означает, что я не знаю.
- Но если ты сомневаешься, если ты сомневаешься в существовании Господа, тогда что ты обо мне думаешь? Что ты можешь подумать обо мне? - прошептал он, отворачиваясь к окну.
Могут ли конские головы смеяться?
- Не понимаю, о чем ты. Моя вера не имеет абсолютно никакого отношения к тому, что между нами происходит.
- Еще как имеет. Открой глаза. Посмотри. Я учусь на священника. И в то же время живу здесь, с тобой, занимаюсь с тобой любовью, делю с тобой жизнь и хочу большего, большего, чем имею сейчас… и все это время учусь на священника. Неужели тебя не шокирует это противоречие? Мягко говоря, противоречие.
- Может быть. В каком-то смысле, - медленно проговорила я.
- Ага, вот видишь! Кем надо быть, чтобы поставить себя в подобные условия? Либо сластолюбцем, либо лицемером. Божий человек, который занимается блудом, либо лицемер, который изображает из себя Божьего человека. Кто тогда другие служители Бога? Кто они, те, которых я знаю? Те, которые месяцами заставляли меня голодать, да так, что мысли о еде забивали всяческие раздумья о Боге; те, чью глупость только их фанатизм переплюнуть может; те, кто механически вызубрили свои уроки и с тех пор не задались ни одним вопросом? Те, кто готов распять меня на кресте за то, что я люблю тебя, а тебя за то, что ты любишь меня? О господи… я не знаю. Я больше ничего не знаю. - Он устало опустился на край кровати. - И если ты не веришь в Бога, как можешь ты понять меня… понять, что я пытаюсь…
- Послушай. - Я присела рядом с ним. - Я совершенно не разбираюсь в твоем призвании. Я даже не знаю, правильное ли я для этого слово выбрала. Я не знаю, чем отличается человек, который решил служить Господу, от поэта или сапожника. Все начинается в тебе и заканчивается в тебе. Если только ты честен с самим собой. Меня совершенно не мучает вопрос, что я совершаю неправильные поступки здесь, с тобой. Это не так! Будь мы с тобой женаты, для меня ничего не изменилось бы. Но я должна признать, что догмы говорят нам: нет, брак - это святыня, и брачный акт только для… для членов клуба, если хочешь. Но пресловутое милосердие Божие должно предусмотреть исключение для таких, как мы. Там, где любовь настоящая, чистая, прекрасная, и там, где окружающий мир не просто враждебен, а почти невыносим. Я уверена, Милош, твой Бог совсем не злой и не может не понимать, что такое настоящая любовь.
Он улыбнулся мне, как улыбаются неразумному ребенку:
- Нет. Он не злой. Но я не уверен, что Он такой, каким ты Его себе представляешь.
- Милош, - сказала я ему через несколько минут. Он снова стоял у окна и глядел на канал. - Милош, то, что мы делаем, правильно.
Он развернулся, прижал меня к себе и погладил по волосам. Но ничего не ответил.
Мне совершенно не хочется снова видеть ту церковь. Пойду к каналу. Там есть прелестный пешеходный мостик в викторианском стиле, разводной, который поднимается, если баржа идет. Когда-то там была металлическая табличка с нарисованной лошадью, запряженной в карету, и надписью: «Ездить рысью запрещено».
