Делать нечего, я спрыгнул на холодный пол, быстро оделся и поплелся в каптерку. Завидев меня, стоящий на «тумбочке» Аболтыньш предостерегающе приложил к погону два пальца и показал глазами наверх. Все это означало: здесь офицер! Я было дал задний ход, но тут из бытовки торопливо вышел лейтенант Косулич. Я приготовился к подозрительным расспросам: куда, мол, одетый, откуда и почему, даже придумал правдоподобную «дезу»… Но встревоженный взводный только рассеянно кивнул мне…
— Что он хотел? — спросил я у дневального, когда стукнула входная дверь.
— Не знаю… Спрашивал про Елина, — ответил Аболтыньш.
— Елина? — удивился я. — Он же в санчасти…
— А-а… Наверное, госпитализировали…
— Наверное…
В центре каптерки, напоминающей склад «Военторга», стоял стол-многоножка, сооруженный из четырех табуретов. Вокруг него сидели наши батарейные «старики» во главе с могутным Титаренко. Прислуживал им Цыпленок. Когда я вошел, в комнате царил басовитый гвалт.
— А вот и друг индейцев! — с издевкой показал на меня раскрасневшийся Зуб. — Без особого приглашения не идет — брезгует! А может, он себя уже и «стариком» не считает? А?!
— Ладно, погоди! — морщась, перебил ефрейтора Титаренко и подвинул мне табурет. — Садись… Праздник сегодня!
— А ну-ка, Леха, махани! — потребовал веселый Шарипов и налил мне из алюминиевого чайника бражки.
Я сел, без всякого удовольствия поздравил ребят, потом подцепил вилкой волокнистую тушенку, закурил и стал ждать продолжения разговора. Табачный дым плавными слоистыми облаками поднимался к потолку. Висевшие вдоль стены «парадки» казались какой-то фантастической, словно спрессованной, колонной солдат.
— Конечно, день сегодня не такой, чтобы… — после долгого молчания медленно начал Титаренко. — Но давайте, мужики, все-таки разберемся…
— А что разбираться! — быстро отозвался Шарипов. — Два «старика» из-за «сынка», как собаки, сцепились… Позор!
— Ты, Купряшин, конечно, зря в драку полез, — согласился сержант. — Но и ты, Зуб, тоже меры не знаешь…
— Значит, я виноват? Я?! — взвился ефрейтор. — Хорошо. Дайте мне сказать. Я, выходит, скотина, а Купряшин заступничек? А за меня кто-нибудь заступался, когда я день и ночь на Мазаева ишачил?.. Я только говорил себе: «Терпи, Саша, „стариком“ будешь…» Так почему же я честно отмотал свой год «салагой», а какой-то паршивый Елин хочет дуриком прожить, да еще этот (он показал на меня) за него заступается? Или, может быть, так и нужно? Тогда давайте с завтрашнего дня жить по уставу: все вместе вкалывать… Чернецкого пошлем сортир мыть, Шарипова — окурки по территории собирать… Наплевать, что «салабонам» еще два года служить, а мы уже «парадки» приготовили. Полное равенство! Как в Конституции. Замполит нас всех расцелует да еще благодарственные письма домой отправит: «Ваш сын проявил чудеса героизма в борьбе с неуставняком…» Вы так хотите? Давайте. Давайте прямо с утра и начнем: я побегу к Елину прощение просить, а вы…
— Не ори! — оборвал его Титаренко. — Не ори… Мы не глухие. Кто еще хочет сказать?
— А что говорить? — снова встрял Шарипов. — Пусть подадут друг другу руки… Такой день сегодня, елки-моталки!
В ответ я демонстративно заложил ладони за ремень, а Зуб непримиримо ухмыльнулся. Мы помолчали. Шарипов гонял по тарелке скользкий кусочек селедки, Титаренко барабанил пальцами по колену, Чернецкий выкладывал из хлебных шариков цифру «1», Цыпленок, попавший на нашу тайную дембельскую вечерю по праву каптерщика, делал страшные глаза и, шевеля губами, согласно мотал головой, словно от его мнения что-то зависело.
— Дай-ка я теперь скажу, — прервал тишину Чернецкий. — Сначала — о Зубе… Знаешь, Саня, ты не обижайся, в тебе столько злобы накопилось, такие стратегические запасы… Ты уж постарайся — распределяй равномерно между всеми молодыми. Я Купряшина поддерживаю: что ты в Елина вцепился? Доведешь парня до точки, потом будешь, как тот мордоворот на суде «мамочка!» орать… И мы с тобой влипнем.
— Значит, опять я виноват! А ну вас всех… — Зуб с грохотом рванулся к двери.
— Сядь! — вернул его на место Титаренко. — Сам разговор начал — теперь слушай!
Дожидаясь, пока восстановится тишина, Чернецкий катал из мякиша серые горошины и вслед за единицей стал выстраивать ноль.
— Несколько слов о моем друге Купряшине, — наконец продолжал он. — Скажи мне, Леша, скажи честно: против чего ты борешься? Чего ты хочешь? Елина защитить или всех «стариков» как класс уничтожить?
— Я хочу справедливости! — послышался мой ответ.
— Какой?
— Что значит — какой? — не понял я.
— А то и значит, — с готовностью объяснил Чернецкий. — На словах у нас одна справедливость, а в жизни — совсем другая! Ты думаешь, люди на «стариков» и «салаг» только в армии делятся? Ошибаешься. Разуй глаза: эти на работу пехом шлепают, а те в черных членовозах ездят, эти в очередях давятся, а те в спецсекциях отовариваются, эти… Или вот пример: меня из института, дело прошлое, за прогулы поперли — заигрался в любовь с одной лялькой. А мой однокурсничек, сынок председателя горисполкома, даже на сессиях не показывался, однако окончил институт с красным дипломчиком и за границу стажироваться поехал… Выходит, он — «дед», а я — «сынок». Вот так! Запомни, Купряшин: там, где появляются хотя бы два человека, сразу встает вопрос — кто командует, а кто подчиняется.
Я сидел и ошалело смотрел на Валерку, развернувшего передо мной целую неуставную философию, а ведь это был тот самый парень, который всего год назад изображал гудок в излюбленном казарменном представлении «Дембельный поезд». Делалось это так: рядовой Мазаев блаженно возлежал на койке, а несколько молодых раскачивали ее с ритмичным перестуком, создавая полную иллюзию мчащегося вагона. Другие «салаги» бегали вокруг, размахивая зелеными ветками, и обозначали убегающий дорожный пейзаж. Валера через равные промежутки рожал протяжный железнодорожный звук. А я был свежим встречным ветерком…
— И последнее, — помолчав, прибавил Чернецкий. — Я допускаю, Лешенька, что «стариковство» идет вразрез с твоими нравственными принципами. Я уважаю твои убеждения, но тогда у меня вопрос: как мы будем жить дальше? Если ты не будешь «стариком», придется быть «салагой», третьего не дано. Вольные стрелки только в сказках бывают… подумай хорошенько! На этом, полагаю, можно закончить нашу профилактическую беседу, все-таки праздник сегодня!
Чернецкий замолчал, хмыкнул и снова стал катать хлебные шрапнельки.
— Ты будешь говорить? — спохватившись, спросил меня Титаренко, за долгим монологом он совершенно забыл о своих председательских обязанностях.
Говорить… В розовощеком детстве я очень любил смотреть телевизор, особенно взрослые фильмы, где постоянно кто-то с кем-то спорил. Конечно, мне были непонятны причины их разногласий, меня волновало другое: кто прав? Я спрашивал об этом отца, он, не задумываясь, указывал пальцем на мечущийся по экрану серо-голубой силуэт и объяснял: вон тот! Тогда у меня возникал другой вопрос: если «вон тот» прав, то почему же этого никак не хотят понять другие люди из телевизора? Почему? С возрастом я понял: мало знать истину, нужно еще иметь луженое горло, ослиное терпение и крепкие, как нейлоновая удавка, нервы…
— Ребята, — с соглашательской гнусавинкой заговорил я, обводя взглядом «стариков», — пусть каждый из нас останется при своем мнении… Пусть! Но ведь нужно быть человеком независимо от того, сколько ты прослужил.
— Человек — это звучит гордо! — заржал Зуб.
— Заткнись, кретин, — взорвался я, понимая, что все порчу, но остановиться не мог. — Тебе, как человеку, про Елина рассказали, а ты что сделал, подонок?!
— А что Елин сделал? — передразнил ефрейтор. — Бегал жаловаться Осокину!
— Кто тебе сказал?
— Видели…
— За стукачество наказывать надо! — сокрушенно покачал головой Шарипов.
— В самом деле, Леха, такие вещи прощать нельзя! — поддержал Чернецкий, отрываясь от хлебных шариков. — Чтоб другим неповадно было!
— Пусть только из наряда вернется! — Зуб стукнул ребром ладони о табурет.
И я понял, что теперь нужно спасать не абстрактную идею казарменного братства, а конкретного рядового Елина с редким именем Серафим.
— Он не жаловался. Это точно! — твердо сказал я.
— Откуда же комбат все знает? — ехидно поинтересовался Зуб.
— А ты думаешь, у Уварова мозгов нет и он не догадывается, кто больше всех к молодым лезет?
— А почему комбат раньше молчал?
— А ему так спокойнее: ты молодых держишь, он — тебя, и порядок. Только вот накладочка вышла: майор засек, как Елин выдранные пуговицы пришивал… Понял?
— Понял! Ты сам комбату и настучал!
