Я не вслушивался и смотрел себе под ноги. На окончание воды в полутора метрах под перилами. Мелко и придирчиво море суетилось внизу, пытаясь определить точную границу между собой и сушью.
Хотя я продолжал думать об Анне, вода расшевелила во мне воспоминания и о себе. Я вспомнил из прожитых лет такое же море. Не совсем — почти такое. То ли во мне, то ли во всей природе печаль и радость по-прежнему входили друг в друга, но я не разобрался в другом: откуда радость — от узнавания или неузнавания? Показалось зато, что разобрался в главном: всё, что наличествует, наличествует чтобы воскресить чего нету.
Поодаль — от огромной песочной бабы на берегу легла назад длинная тень. Мне почудилась, будто эта тень покрыла собой и Анну с Гуровым.
32. А ты кидай свои слова в мою прорубь
Когда мы с Катей вернулись в здание аэропорта, снова кроме пота запахло чем-то очень неподвижным и кислым. Но когда мы вошли в ресторан, нам открылась странная сцена. За столами почти никто уже не сидел: обступив со всех трёх сторон площадку перед берёзовой картой России, люди сбились в сплошную толпу. Она улюлюкала, хлопала в ладоши, притаптывала и поминутно взрывалась в хохоте. Анна и Гуров вместе с Олей и музыкантами щурились под яркими юпитерами и вовсю тешились.
Музыканты подыгрывали певице на инструментах, а та дёргала головой и пыталась перекричать хриплым голосом и гитару с контрабасом, и громкий гогот. Странной картина была из-за того, что происходило за музыкой — между взбесившимися вентиляторами.
Во всю высоту от потолка до паркетного настила — в плотном ветровом столбе — крутились сотни зелёных банкнот, а в самом центре этого неистового вихря размахивали руками и толкались Анна с Гуровым. Кроме острых лучей света обоим кололи глаза хлеставшие по лицу волосы и бумажные листы.
Поначалу мне показалось, будто оба просто счастливо безумствовали, как если при несносной жаре вырваться из тесной комнаты наружу — под нежданный ливень. Потом я, как показалось, угадал смысл: Гуров вроде бы пытался вылавливать банкноты и запихивать их себе в подмышки, из-за чего ему приходилось принимать потешные позы, а Анна, напротив, отчаянно сражалась за то, чтобы спасённые им листы выбить обратно в буйную круговерть.
Каждый раз когда она преуспевала в этом, вместе с ней ликовала не только толпа, но — и сам Гуров, что каждый же раз заново лишало всякого резона его новую попытку урвать у зелёного вихря как можно больше банкнот. Не понимала этого действа и Катя: хлопала глазами и озиралась по сторонам.
Время от времени редкой банкноте удавалось выпорхнуть из круговерти — и тогда со свистом и визгом бросались к ней одни и те же люди, толкаясь локтями и полушутливо ругаясь, но уже зная доподлинно, что криво лыбившийся гарсон отберёт у счастливца добычу и примкнёт её к аккуратно сложенной в кулаке пачке стодолларовых листов.
Катя наконец выманила его из толпы и потребовала объяснить картину.
Объяснять гарсону оказалось не много: стоило, мол, Анне с Гуровым вернуться в зал — музыканты заиграли неизвестную ему, гарсону, песню, а девушка слушала, слушала, а потом поднялась, вынула из сумки зелёную пачку, подошла к музыке и выкинула деньги прямо в этот ветер.
И они начали плясать, — деньги.
А потом стал плясать и Гуров: то пляшет, то ловит.
И Анна тоже: то пляшет, то выбивает у Гурова деньги.
И все вокруг смеются. Потому что это очень весело и непохоже.
Катя спросила — а что произошло до того?
Гарсон не понял: до чего?
До того, пояснила она, как музыканты заиграли неизвестную ему песню.
Ничего, ответил тот: до того они играли известную.
Катя резко развернулась и направилась к нашему столику.
Из соседей на месте пребывали только араб с тремя жёнами. Ни он, ни они не глядели назад — на толпу, музыкантов и плящущие деньги. Просто слушали песню:
А ты кидай свои слова в мою прорубь,Ты кидай свои ножи в мои двери,Свой горох кидай горстями в мои стены,Свои зёрна — в заражённую почву,Кидай свой бисер перед вздёрнутым рылом,Кидай пустые кошельки на дорогу,Кидай монеты в полосатые кепки,Свои песни — в распростёртую пропасть…
33. Саднящее нетерпение забросать кого-нибудь ножами
Когда я наконец тоже направился к столу, меня перехватил араб. Пожаловался, что слушает эту песню подряд в третий раз, но не может понять значения «заражённой почвы» и «распростёртой пропасти».
Я ответил, что ясного смысла не вижу пока сам.
Катя снова поманила гарсона пальцем и что-то сказала.
Тот кивнул, прошёл к стене рядом со щитом и ткнул пальцем в красную кнопку, вырубившую сразу и юпитеры и вентиляторы.
Деньги застыли вдруг в воздухе и посыпались вниз — под ноги Анне и Гурову. Толпа разочарованно охнула и неохотно разбрелась.
Выяснилось, что Гуров — когда кружились банкноты — вовсе не старался их спасти. Иначе не повесил бы голову и пошёл обратно, а стал бы подбирать их, наконец присмиревшие, с паркета. Подбирать их стал тот же гарсон — листок к листу.
— Херня какая-то! — извинился он перед Катей, возвратившись к столу и отирая со лба пот, хотя арабки с американцами принялись ему аплодировать.
Катя склонилась к Гурову и стала говорить что-то длинное и злое, но он, по-видимому, ей не внимал — крутил голову и разыскивал Анну.
Она о чём-то долго пререкалась с гарсоном у выхода на кухню, и тот в конце концов развёл руками и удалился. Анна вернулась на пятачок, шагнула к Оле, обняла её за талию и стала подпевать:
В моем углу — засохший хлеб и тараканы,В моей дыре — цветные краски и голос,В моей крови песок мешается с грязью,А на матрасе — позапрошлые руки,А за дверями роют ямы для деревьев,Стреляют детки из рогаток по кошкам,А кошки плачут и кричат во все горло,Кошки падают в пустые колодцы…
Сразу после кошек в колодцах гарсон вернулся с глубоким пластмассовым подносом, на котором лежали уже перевязанная пачка банкнот и с полторы дюжины остроносых ножей. Анна приняла у него поднос, опустила его себе под ноги, а из денежной пачки вытянула пару листов и пропихнула их гарсону в боковой карман.
Контрабасист, рассказавший про «Тавриду», резко мотнул головой, резко же сбил ритм и, снова перебрав пальцами последние аккорды, свернул песню к финишу — к начальному двустишию:
А ты кидай свои слова в мою прорубь,Ты кидай свои ножи в мои двери…
И ещё — в самый последний раз и совсем медленно:
Ты кидай свои слова в мою прорубь,Ты кидай свои ножи в мои двери…
Оля раскланялась и вернулась за стол. Вернулись и ребята.
Анна не возвращалась: высмотрела меня с пятачка и поманила пальцем. Глаза у неё были теперь почти золотистые. Не за счёт юпитеров, которые уже не светились, а за счёт иного света, разгоравшегося внутри. Света непонятного мне изумления.
Тем не менее она постаралась объясниться внятно и спокойно. Сказала, что от жизни и от хмели у неё внутри какое-то странное беспокойство, и ей кажется, будто я её хорошо понимаю.
Я ответил, что понимаю хорошо, но всё равно не знаю чего она хочет.
Она ответила, что хочет простого — чтобы я прислонился спиной к деревянному щиту, который она забросает ножами ровно с пятнадцати метров.
Я попытался заглянуть ей в глаза глубже, но она отвернула их и наткнулась на пронзительный взгляд Гурова.
Катя положила тому на плечо руку, но он эту руку скинул и направился к нам.
Изумлёнными были, вероятно, глаза и у меня. Не Гурову даже, а в воздух я сказал, что вот, мол, в душе и в организме у девушки Анны возникло мелкое саднящее нетерпение забросать кого-нибудь ножами. Но, не ведая пока ценности собственной жизни, она не понимает мого давнего нежелания расстаться со своей. Или даже подвергнуть её риску.
Анна ухмыльнулась, забрала с подноса два широких поварских ножа с деревянными черенками и почти одновременно выбросила их отмашным движением кисти. Первый нож зазвенеть на щите не успел, потому что в рукоять ему — по самую осадку — врезался второй. И долго звенел.
Зал притих.
Анна снова ухмыльнулась и снова взяла два ножа. Узких. Потом, почти не отводя от нас с Гуровым взгляда, метнула первый в том же направлении, к щиту. Но гораздо ниже.
Зал теперь ахнул.
У нижней рамки щита, рядом с левым вентилятором, пискнула жирная крыса: нож пронзил ей основание хвоста и пригвоздил к плинтусу. Крыса заметалась, но убежать не смогла. Второй нож пригвоздил к плинтусу и голову.
— Митя! — выкрикнула Катя, но он слышать её не стал и пошёл к щиту.
Катя грохотнула стулом и зацокала каблуками на выход. Звук был теперь не элегантный, а громкий и сердитый.