Был бы закон тяготения известен людям? Нет! Значит, кому-то было нужно, чтобы яблоня росла в Лондоне, чтоб там родился Исаак и чтоб у него была страсть к мыслям! Так и у нас с тобою! Ты говоришь, женщина – зло, либо, мол, к венцу, либо в дурной дом продажной любви. Да нет же, Владик! Моя любимая все бросила во имя того, чтобы спасти меня, быть подле в трудные дни…
– Ну, и где ж она ныне?
– Не ее в том вина, но общества, – жарко выдохнул Муравьев. – Общества, где человек подобен цветку под сапогом. Владик, наше общество бессовестно! А покаянная совесть людям не силу дает, но бессилие! Потому, мил человек, мы и мечемся из стороны в сторону, потому норовим себя же и упрятать – ценою искупления – то ли в острог, то ли в рудники! Именно больная совесть наша требует от каждого жертвы!
– Бизюк, – грустно улыбнулся Кирич, – мил человек, о чем ты? Жертва – это когда человек свое могущество чует, силою полон, давай вали! Ан – нет! В этот-то миг он и оказывается самым что ни на есть раздавленным и трепещущим, наподобие какого зайца! Только-только человек до свободы дотянулся, только-только показали ему неведомую даль, так он вмиг скукожится, на попятную, и все кругом:
«Ха-ха-ха!» Ишь куда замахнулся мураш синебрюхий! Да он уж и не замахивается, он – с ума свернул, не готов он к такой свободе, когда потребно п о с т у п а т ь!
Все мы горазды лишь на одно – на свободу думать!
– Ты – не смей так! – воскликнул Муравьев обиженно. – Что знаешь ты о людях истинной веры?! О тех, которые готовы взойти на свою голгофу без страха и колебания?!
Кирич приблизился к Муравьеву и, обдав его лицо сытным, жарким дыханием (Муравьев еще успел подумать: «Худой, а как дышит»), тихо, с отчаянием спросил:
– А что ты про них знаешь? Покажи хоть одного…
– И что ж тогда?
– А тогда… – Кирич замахнулся было ответить, но осекся, махнул рукою, снова разлил по граненышам, выпил залпом.
– И что ж тогда? – продолжал пытать Муравьев. – Ты – не надо так, ты – договаривай, иначе – не по дружбе выходит, Владик…
– Тогда б пусть банк взял да деньги кровавые обратил на больницы для несчастного люда!
Муравьев потер лицо ладонями, откинулся к стене, прошептал:
– Ты что ж, на террор зовешь, Владик?
– Не я. Ты, Бизюк. Не я про жертву «ха-ха-ха», не я про нее начал…
– Давай адрес, я – возьму!
– Бизюк, да ты – чего? – испугался Кирич. – Уж и пошутить нельзя!
– А – нельзя! Т а к – нельзя! Ты мою боль не шевели, она только поверху тлеет, а внутри жар, обожжет, волоса и брови выгорят, глаза лопнут!
Муравьев ощутил сладостную обиду, поднялся, пошел вон; Кирича, который побежал за ним следом, оттолкнул, погрозившись стукнуть, если не оставит добром; в каморке своей заперся, дверь не отворял, сколько друг его ни стучался.
Утром поднялся, не очень-то помня, как кончился вчерашний день, но по тому, как было тоскливо, понял, что давеча было худо.
Киричу обрадовался.
Тот был хмур и бледен, сказал:
– Ну, едем.
– Куда?
– На кудыкину гору.
Привез в лес; всю дорогу молчал; когда зашли в чашу, достал из кармана браунинг, протянул Муравьеву:
– Покажи, как ты готов на жертву!
– Это про что? – Муравьев побелел лицом, попятился даже.
– А про то! Вчера клялся, что во имя жертвы искупляющей на все готов! И на то, чтоб банковские деньги в больничные койки обратить, а когда я сказал «ха-ха», обругал меня и унизил! Так вот и покажи: готов или нет? Банк брать – не девку за титьку дернуть, тут рука нужна, не пальцы.
Муравьев взял браунинг и навскидку засадил все пять пуль в березу, что росла в двадцати шагах. Пуля в пулю, по шляпку, одно слово – стрелок!
«Как важно думать впрок, даже о сущих мелочах»
2
Николай Николаевич Кулябко, шеф киевской секретной службы, родственник Спиридовича по жене, был посвящен в д е л о, когда начальник личной охраны царя навестил его, чтобы проинформировать о предстоящем визите государя; это, понятно, была официальная версия его командировки в «матерь городов русских».
Истинная причина стала понятна Кулябко, когда Спиридович – во время лодочной прогулки – сказал:
– Милый Коля, дело, которое ты должен начать подготовкою, – уникально. Таких не было еще… Впрочем, кое-что любопытное было: сам Петр Иванович Рачковский помог эсерам в устранении Плеве… Кто-то из охраны подтолкнул эсеров на устранение великого князя Сергея Александровича – тот забрал слишком большую силу в первопрестольной, вошел в зенит, слепило… Но премьера у нас еще не убирали, Коля… А если мы сможем убрать диктатора, замахнувшегося на державные права государя, тогда нас будет ждать такая жизнь, которая и не снилась тебе… Так что срочно подыщи человека, который устранит Столыпина… Продумай, кто это может сделать, где и как… Продумай также завершающий акт: тот человек должен сделать свое, а я – мое. Я обязан самолично этого человека пристрелить или же зарезать – обязательно на глазах государя.
Кулябко даже весла бросил, изумился.
– Ты греби, Коля, греби, – попросил Спиридович. – Ты – свой, я говорю с тобою без игры, все карты на столе крапленых нет, спаси бог, что не так – оба проиграем. А я этого не хочу. Ты, полагаю, тоже.
– Но это же… Это…
– Что «это»? – поморщился Спиридович. – После дела Асланова ты живешь под секирой, Коля. Я вывел тебя из-под удара, да надолго ли? Если Столыпин и дальше останется у власти, я ничего не смогу сделать для тебя, неужто не понятно?
Это было понятно. Став начальником охранки, Кулябко провел красивую провокацию, организовал в Киеве по меньшей мере пятьдесят подпольных групп из говорунов, подсунул им литературу и браунинги, потом прихлопнул всех, был награжден, получил внеочередное звание, однако, поскольку своих людей не хватало, подключил к делу криминальную полицию во главе с ротмистром Аслановым. А тот, ничтоже сумняшеся (кавказец, человек дружбы, горячая голова), ввел в операцию против интеллигентов не только своих агентов, но и завербованный им уголовный элемент.
В городе начались грабежи; урки шантажировали доцентов, врачей и купцов – родителей созданных Кулябко «революционеров», трясли их, как хотели, брали в лапу, обещая прекратить дело; постепенно город оказался в руках трех самых крупных киевских м а л и н. При этом уголовники несли мзду своему благодетелю Асланову, коррупция процветала, можно было в с е – в империи, где ничего нельзя.
Столыпин отправил в Киев ревизию; Асланова разжаловали, отдали под суд и закатали в арестантские роты. Был освобожден из-под стражи на пятый день, после того как сенатские ревизоры вернулись в северную столицу. Поскольку о предстоящем аресте своего пинкертона Кулябко узнал от Спиридовича загодя, он предупредил ротмистра, и тот перевел деньги со своих счетов на имя двоюродного брата и племянника, которые забрали купюры в саквояжи и увезли их в Баку. Как судьи – под нажимом сенатской комиссии – ни бились, дабы вырвать у Асланова правдивые показания на главного шефа Кулябко, ротмистр молчал наглухо, вел себя по-рыцарски, никого не з а л о ж и л. Однако время от времени письма из Киева накатывали в Петербург с жалобами на то, что дело п р и к р ы л и, истинный виновник не наказан, – благо бы какие либералы писали, а то ведь все больше «архангелы» старались, склочный народ, никакой культуры, темь темью! Кулябко узнавал об этих письмах загодя (своя рука владыка, перлюстрация корреспонденции была поставлена в охранке отменно), успевал предупреждать своего родственника, тот г а с и л через Дедюлина и Сухомлинова. Тем не менее жил постоянно под топором; потому-то Спиридович и ударил в яблочко, заметив м е л ь к колебания в родственнике.
– Но ведь, Саша, – ответил наконец Кулябко, – это… такого рода дело… есть…
– Такого рода дело есть дело, операция, говоря иначе. Враги трона бывают не только слева и не только в Париже; в петербургских дворцах их тоже достаточно.
Неужели ты за прессой не следишь, Коля? В России спокон веку надо между строчками читать, иначе ничего не поймешь! Неужели тебе не ясно, что Столыпин замахнулся на святое? Неужели не понятно тебе, что он намерился правительственную власть сделать равной… нет, куда там… сделать выше царской?! Да разве это позволительно?! Россия всегда стояла и стоять будет царем, а не бюрократом, который в глубине души царский враг, червь навозный!
– Значит, ты не сам пришел к этой мысли о Сто…
Спиридович обрезал:
– Сам!
– Саня, но ведь если это случится, мы будем с позором изгнаны! Не смогли обеспечить охрану премьера! Ты и я! Карьера кончена! А мы с тобою люди военные, пехотные офицеры, даже в присяжные поверенные не податься! Пенсии нет! Положения нет! Кто высоко летит, тот низко падает! Это ж не я выдумал, так мудрость народная гласит, а народ не ошибается, Саня!
– Будет тебе, Коля… Ошибается народ, еще как ошибается, его учить да учить, драть как сидорову козу, в кулаке держать. Если б у какого мерзавца рука поднялась на кого из августейших особ – одно дело… А тут – на ихнего затаенного врага… А если и придется соблюсти форму, то пример Асланова на памяти у тебя: он в Баку живет так, как в Киеве тебе и не снится! После Столыпина придут люди, которые поддержат наши проекты с железными дорогами, деньги бешеные, в Биаррице дворец купишь…
